Он взял с подоконника пачку газет, с удовольствием просмотрел заголовки своих статей: «Тайна особняка в Пасси», «Кто они: люди или?..», «Гениальный безумец», «Власть над миром», «Великая мечта гибнет в огне и крови»... Фотографии были очень выразительны. Мишель, склонясь над пробирками, записывает что-то в тетрадь – и тот же Мишель, так удивительно похожий на человека, сам вливает себе в трубку питательную жидкость. Франсуа и профессор Лоран за столиком; Франсуа делает расчеты. Пьер и Поль, обнявшись, сидят на кушетке. Поль и Мишель спорят о чем-то. Профессор Лоран с измученным лицом и лихорадочно блестящими глазами полулежит в кресле. Профессор Лоран и Мишель осматривают Поля. Мишель делает Полю внутривенное вливание; жгут держит Пьер... «Да, слава богу, что заранее удалось передать эти снимки шефу, а то бы и они пропали... последнее свидетельство того, что это было в действительности, память о невозвратно исчезнувшем, странном и жутком мире... А вот и фотография Луизы... Бог мой, какая она была очаровательная, с этими большими лучистыми глазами, с несмелой и грустной улыбкой! Луиза... что же тут делать? Что делать? Пейронель должен понять... да он и понял, сразу же... Впрочем, теперь я и без Пейронеля пробьюсь в крайнем случае. Я не хочу ссориться с ним, избави бог, – но какие лестные предложения от двух редакций... Не говоря уже о женщинах... те просто с ума сходят... А ведь эта вдова фабриканта духов решительно недурна... положим, ей не двадцать шесть лет, как она уверяет, а тридцать с хвостиком, но это не так уж важно... зато – обеспеченная жизнь, вилла в Ментоне... Право, есть над чем подумать. Но торопиться не стоит. Сейчас надо написать книгу. Назвать ее надо как-нибудь хлестко, ошеломляюще: „Месяц среди чудовищ“... или нет, не то... Лучше так: „Тайна профессора Лорана“ или „Я был в лаборатории чудес“... Впрочем, название – потом. Писать пока нельзя, но можно продиктовать стенографистке. Надо поскорей, а то даже самые крупные сенсации очень быстро гаснут, публика теряет к ним интерес. Сегодня любое издательство ухватится за такую книгу, а завтра о ней и говорить не захотят. – Раймон задумался. – Надо торопиться... Впрочем, все устроится... но вот Луиза...»

– У меня уже ничего не болит, – безжизненным, ровным голосом сказала Луиза, – но мне запрещают вставать.

Она не глядела на Раймона. Ее прозрачная, исхудавшая до невероятия рука спокойно лежала на одеяле. Раймон сидел у кровати, опустив глаза. Он не мог смотреть на эту голову, пятнистую от ожогов, с короткими щетинистыми волосами, на это бескровное лицо, с грубым красным рубцом, наискось идущим по левой щеке от уха к подбородку. Нет, это не Луиза, это чужая, старая, некрасивая женщина. Он старался представить себе ту, настоящую Луизу, – и не мог: полумертвое, изуродованное лицо неотступно стояло перед глазами.

– Луиза, – сказал он, и голос его дрогнул. – Луиза...

Неподвижные светлые глаза Луизы, казавшиеся огромными на этом истаявшем лице, вдруг ожили. Луиза повернулась к нему:

– Раймон...

Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Раймон первым отвел глаза:

– Луиза... если вам что-нибудь понадобится...

– Благодарю, – очень тихо, но четко выговорила после долгого молчания Луиза. – Мне ничего не нужно.

Раймон почувствовал, что больше ни секунды не выдержит тут. Он быстро наклонился, поцеловал холодную, неподвижную руку Луизы и почти выбежал из палаты, унося на губах ощущение неживого холодка.

За дверью он остановился и крепко вытер губы платком.

– Двигательное возбуждение... разлад тормозящих центров... э! – Шамфор горько усмехнулся. – Бедняга Лоран молча принимал эти рассуждения Мишеля просто от усталости... и вообще ему нравилось, что Мишель так уверенно все объясняет: все же существо, которое по его воле возникло из небытия... Нет, мой мальчик, это был бунт людей против людей... пускай нелепый, слепой, несправедливый – и все-таки понятный. Человек есть человек, и чужая, жестокая и холодная воля, управляющая его жизнью, лишающая его свободы, обязательно станет ему ненавистна, вызовет противодействие...

– Но какое понятие о свободе могло быть у Поля? – спросил Альбер. – Что он видел, кроме лаборатории?

– В лаборатории он тоже кое-что видел. Видел Лорана, вас и других. Видел, что Мишель, существо, подобное ему, пользуется иными правами, чем он, командует им и Пьером. Видел, что от Мишеля во многом зависит его судьба. Разве этого так уж мало?

Альбер долго молчал.

– И все погибло... – сказал он потом. – Нечеловеческое напряжение воли и энергии, жизнь, вытянутая в одну узкую, жестко ограниченную полосу, насильственно изуродованная, – и во имя чего? Если б не фотографии, которые тайком от всех сделал Раймон, никто даже не поверил бы, что существовали Мишель и Франсуа, Поль и Пьер... Такая долгая борьба, такой упорный, ежедневный, ежечасный бой – и полный разгром... Об этом страшно даже думать. Если б профессор Лоран и остался жить, он не смог бы начать сначала...

Шамфор покачал головой:

– Вы неправы, дорогой мой. Вы, я вижу, безоговорочно согласились с тем, что я сказал в минуту раздражения о работе Лорана. Но гибель Лорана – это гибель в жестоком бою, как вы правильно заметили. Это был неравный бой, тем более что Лоран, сражаясь против ограниченных возможностей человеческого организма, пытаясь расширить их пределы, вызвал на поединок и самого себя, свое тело, свой мозг, свои нервы и сердце. Он не добился полной победы, но разве такой бой можно выиграть в одиночку? Однако и поражением это нельзя назвать. Лорана постигла участь всех первооткрывателей, тех, кто шагает по неизведанным и опасным краям и платит жизнью за то, что первым увидел неведомое и невероятное... тех, чьи могилы, как вехи, остаются на еле намеченном пути. Разве можно забыть, что сделал Лоран? Разве мы с вами когда-нибудь забудем особняк в Пасси, и рассуждения Мишеля, и жалобы Поля? Разве мы сможем забыть смертельно измученное лицо Лорана, лицо подвижника науки? Я все простил ему, увидев его лицо... Я понял, что он сделал с собой...

– Нет, вы не все простили ему...

– Не все? Ну, пока он был жив, я еще пытался переубедить его. Ведь никто не может заранее примириться со смертью товарища, да еще такого гениального ученого, как Лоран! Я понимал, что он в смертельной опасности, что он убивает себя, и все же думал: как-нибудь обойдется, он вытянет, он сможет отдохнуть... Он был жив, и я с ним спорил как с живым... да, признаюсь, иногда слишком резко, слишком горячо, – но ведь речь шла о деле всей жизни, и его, и моей. Но теперь, когда Анри Лорана нет в живых, я могу только преклонить голову перед его подвигом. Он водрузил знамя науки на высоте, с которой открываются новые дали... И самые его ошибки, то, что привело его к жестокой катастрофе, к гибели, – и это поможет другим, тем, кто пойдет вслед за ним. Они увидят: здесь опасность!

– И все-таки странно... – тихо сказал Альбер. – Странно и печально, что даже такое великое открытие, такой героический труд не оставляют следов в жизни...

– Как – не оставляют?

– Ну, я хочу сказать – ничего не изменилось. Жизнь остается все такой же...

– Вы романтик, я вам уже говорил это, – помолчав, сказал Шамфор. – Разве один человек, даже самый гениальный, может изменить мир? Работа Лорана – это отчаянный, головоломный прыжок в будущее. Когда человечество дойдет на своем далеком пути до цели, которой стремился достичь Лоран, тогда... тогда, может быть, ему поставят памятник. А может быть, его и не вспомнят...

– Вам скоро можно будет выписываться из клиники. – Врач отложил рентгеновские снимки. – Организм у вас здоровый, заживление идет нормально. И рука, и ребра в порядке.

– Ладно, – без энтузиазма сказал Роже. – В порядке так в порядке.

– У вас тоже все идет нормально. – Пальцы врача легко и уверенно касались головы Альбера. – Как вы себя чувствуете?