Я выехал из Сан-Франциско. Как раз в день моего отъезда были получены первые сведения о большевистском перевороте 26-го октября, о том, что Керенский бежал, правительство пало, а Петроград находится в руках Советов. Так как до этого я неоднократно читал в американских газетах подобные же сенсации, то особого значения я этому не придал, тем более, что американским газетам верить было чрезвычайно трудно. В Америке остался из моих спутников только один Смирнов, а остальные четыре note 74 спутника поехали вместе со мной. Это были — специалист по минному делу лейтенант Безуар, мой флагманский офицер Лечитский и специалист по минным заграждениям Вунч. В Сан-Франциско перед отходом парохода я получил телеграмму на французском языке из Петрограда от партии к.-д., подписанную как будто председателем комитета, где мне было предложено выставить мою кандидатуру в Учредительное Собрание по Балтийскому и Черноморскому Флоту. Я ответил на эту телеграмму согласием. «Карио-Мару» держал курс на Иокагаму через Гаваи. Переход длился приблизительно 12 — 14 дней. За все это время я был абсолютно отрезан от всего мира, несмотря на то, что на «Карио-Мару» была приемная станция. Пароход был страшно перегружен, и только благодаря содействию Лансинга и знакомству в морском мире нам удалось получить места.
В Иокагаму мы прибыли около 8 — 9 ноября. Здесь я был поставлен в курс событий и получил первые сведения о положении дел в России. Меня встретил наш морской агент контр-адмирал Дудоров, который сообщил мне, что произошел переворот, что временного правительства не существует и что в настоящее время существует так называемая Советская власть, которая, повидимому, идет на соглашение с Германией к прекращению войны. Эти известия произвели на меня большое впечатление. Я подробно переговорил с Дудоровым, — можно ли верить известию о заключении мира с немцами и нет ли возможности получать более точные сведения. «Вы находитесь в связи с Петроградом, в связи с генеральным штабом, поэтому я прошу обратиться к Альтфатеру или к кому-нибудь другому в генеральном штабе, который бы информировал вас о том, что произошло и о каком положении находится фронт и война».
Вскоре после этого получилось известие о переговорах и Брестском мире. Это было дли меня самым тяжелым ударом, может быть, даже хуже, чем в Черноморском Флоте. Я видел, что вся работа моей жизни кончилась именно так, как я этого опасался и против чего я совершенно определенно всю жизнь работал. Для меня было ясно, что этот мир обозначает полное наше подчинение Германии, полную нашу зависимость от нее и окончательное уничтожение нашей политической независимости. Тогда я задал себе вопрос: что же я должен делать? Правительства, которое заключает мир, я не признаю, мир этот я также не признаю; на мне, как на старшем представителе Флота, лежат известные обязательства, и признать такое положение для меня представлялось невозможным. Тогда я собрал своих офицеров и сказал, что предоставляю им полную свободу ехать, куда кто хочет, но что свое возвращение в Россию после этого мира считаю невозможным, что я сейчас ничего не могу решить, но поступлю так, как подскажет мне моя совесть.
Обдумав этот вопрос, я пришел к заключению, что мне остается только одно — продолжать все же войну, как представителю бывшего русского правительства, которое дало известное обязательство союзникам, Я занимал официальное положение, пользовался его доверием, оно вело эту войну, и я обязан эту войну продолжать. Тогда я пошел к английскому посланнику в Токио сэру Грину и высказал ему свою точку зрения на положение, заявив, что этого правительства я не признаю и считаю своим долгом, как один из представителей бывшего правительства, выполнять обещание союзникам; что те обязательства, которые были взяты Россией по отношению союзников, являются и моими обязательствами, как представителя русского командования, и что поэтому я считаю необходимым выполнить эти обязательства до конца и желаю участвовать в войне, хотя бы Россия и заключила мир при большевиках. Поэтому я обратился к нему с просьбой довести до сведения английского правительства, что я прошу принять меня в английскую армию на каких угодно условиях. Я не ставлю никаких условий, а только прошу дать мне возможность вести активную борьбу.
Сэр Грин выслушал меня и сказал: «Я вполне понимаю вас, понимаю ваше положение; я сообщу об этом своему правительству и прошу вас подождать ответа от английского правительства». Я сказал ему, что два моих офицера так же смотрят на вещи, как и я, и желают разделить мою судьбу; другие note 75 же, у которых в России остались семьи, которые они не считают возможным бросить, желают ехать в Россию. Со мною остались Вунч и Безуар.
Алексеевский. В то время, когда вы приняли такое тяжелое решение поступить на службу другого государства, хотя бы и союзного или бывшего союзным, у вас должна была явиться мысль, что ведь существует целая группа офицеров, которые вполне сознательно остаются на службе нового правительства во Флоте, и что среди них имеются известные крупные величины. Как рассматривали вы их тогда?
Колчак. Я считал, что они поступают неправильно, они не должны были оставаться на службе. Я не мог, конечно, рассматривать их всех, как людей бесчестных: ведь большинство из них было поставлено в безвыходное положение, — надо было что-нибудь есть.
Алексеевский. Но ведь там были крупные офицеры во Флоте, которые сознательно шли на это, как, например Альтфатер. Как относились вы к ним?
Колчак. Поведение Альтфатера меня удивляло, так как если раньше поднимался вопрос о том, каких политических убеждений Альтфатер, то я сказал бы, что он был скорее монархистом. Мечтой Алътфатера было флигель-адъютантство он к этому и шел, так как имел большие связи при ставке. И тем более меня удивляла его перекраска в такой форме. Вообще, раньше было трудно сказать, каких политических убеждений офицер, так как такого вопроса до войны просто не существовало. Если бы кто-нибудь из офицеров спросил тогда: «К какой партии вы принадлежите?» — то, вероятно, он ответил бы: «Ни в какой партии не принадлежу и политикой не занимаюсь». Каждый из нас смотрел так, что правительство может быть каким угодно, но что Россия может существовать при любой форме правления. У вас под монархистом понимается человек, который считает, что только эта форма правления может существовать. Как я думаю, у нас таких людей было мало, и скорее Альтфатер принадлежал к этому типу людей. Для меня лично не было даже такого вопроса, — может ли Россия существовать при другом образе правления. Конечно, я считал, что она могла бы существовать.
Алексеевский. Тогда среди военных, если и не высказанная, то все же была мысль, что Россия может существовать при любом правительстве. Тем не менее, когда создалось новое правительство, вам уже казалось, что страна не может существовать при этом образе правления?
Колчак. Я считал, что это правительство является правительством чисто захватного порядка, правительством известной партии, известной группы лиц, и что оно не выражает настроений и желаний всей страны. Для меня тогда это было несомненно. Я считал, что то направление, которое приняла политика правительства, которое начало с заключения Брестского договора и разрыва с союзниками, приведет нас к гибели. Уже один этот факт, обеспечивающий господство немцев над нами, говорил за то, что это правительство действует в направлении нежелательном, отвечающем чаяниям немецких политических кругов.
Алексеевский. В отношении Альтфатера у вас не являлось мысли, что он может быть назван не только человеком, открыто ориентирующимся на Германию, но и карьеристом?
Колчак. Я всегда считал Альтфатера карьеристом, человеком, который считает возможным делать карьеру, — таких людей было много. Другой такой фигурой в нашем Флоте являлся Максимов. Бернс мне представлялся с другой точки зрения. Бернс был всегда убежденным германофилом.. Он всегда был убежден в необходимости связи с Германией и считал величайшей ошибкой наше участив в войне против нее. Это было его глубокое убеждение, и с этой точки зрения он и рассматривал все происходившие события. Поэтому я понимал точку зрения Бернса, — она могла быть объективно оправдана, так как Германия во время войны обнаружила необычайно высокую постановку дела во Флоте. Так как вся военная литература, все военные исследования были немецкими, то вполне понятно, что он находился под влиянием немецкой военно-морской школы. Поэтому я вполне понимаю, что германский империализм, который сказался в области знания и точной науки, несомненно, имел на него влияние. Я совершенно не отрицаю того, что он находился под сильным влиянием этой школы, так как вся литература, вся работа в этой области шли из Германии. Это в такой же мере сказывалось и в военном деле, в какой сказывалось и в области техники и технической промышленности.
