Пинн вдруг придвинулась к нему ближе и, касаясь коленями его колен и заглядывая ему в лицо, взяла его обеими руками за запястья; тут же ее ладони скользнули внутрь, под мятые рукава его рубашки. Краем глаза Дейвид успел заметить, что ее маленькая рука с серебряными кольцами на двух пальцах выпачкана в крови, и понял, что кровь его. Сияющее улыбкой лицо Пинн, круглощекое и круглоглазое, как клоунская маска, качнулось к нему; на миг ему показалось, что она хочет его поцеловать. Но она лишь прошептала:

— Ни звука! Я покажу, куда надо смотреть.

Извернувшись, она улеглась на землю плашмя и ловко ввинтилась в еще более узкий лаз между красными стеклянными стеблями, ведущий куда-то на ту сторону розовой заросли. Дейвид полез было за Пинн, но ее каблук неделикатно уперся ему в плечо: судя по всему, в этой малогабаритной норе не было места для двоих. Наконец, извиваясь, она вылезла обратно и тут же, схватив Дейвида за плечи, принялась заталкивать его в освободившееся отверстие. Он по-пластунски пополз вперед, где в просвете между листьями маячил солнечный свет. Но вот листва перед самым его лицом расступилась, и ему открылась совершенно новая картина.

На переднем плане, полускрытый от Дейвида высокой травой, но все же вполне обозримый, виднелся водоем, выложенный потемневшим мрамором; в самом центре его высился внушительный, хоть и несколько обшарпанный барочный фонтан в виде скульптурной группы: Посейдон в окружении морских нимф. Водоем был размером с хороший плавательный бассейн, и сейчас в нем резвилось шесть или семь юных купальщиц — все гибкие, как рыбы, и все совершенно обнаженные.

Много позже, прокручивая в памяти это почти мимолетное видение, Дейвид снова и снова поражался тому, что за какие-то секунды он успел разглядеть так много. Но в тот момент открывшаяся его взору картина лишь напугала его и причинила нестерпимое, как ему казалось, страдание: эти гибкие розовато-коричневые проворно бьющие по воде руки и ноги, эти мокрые и беззащитные маленькие попки, не слишком привлекательно перечеркнутые бледными треугольничками бикини, такие же бледные маленькие груди — у некоторых еще только наметки грудей, — эти длинные мокрые пряди, темные от воды и липнущие к щекам, шеям, спинам. Много времени спустя, несмотря на тогдашние свои страдания, он мог во всех подробностях восстановить эту картину в памяти.

За водоемом располагался большой полуразрушенный портик. Плиты, которыми он был когда-то вымощен, растрескались и поросли травой; решетчатый забор, возведенный в качестве экрана перед колоннами, опутали плети цветущего ломоноса. Справа от водоема тянулась густая и высокая буковая изгородь, слева забор — вдоль него тоже был высажен ряд буков, еще совсем молоденьких. Посейдон и компания, выполненные из известняка (облицовка водоема была тоже известняковая, это только в первый лихорадочный миг Дейвиду примерещился мрамор), потемнели и покрылись пятнами лишайника. Морской царь, увенчанный высокой зазубренной, местами щербатой короной, рассеянно глядел вдаль, а нереиды, рыбы, дельфины и прочая водяная публика льнула к его стопам, тщетно пытаясь привлечь внимание сурового повелителя. Одна нимфа с русалочьим хвостом поддерживала увесистого дельфина: видимо, в те далекие времена, когда фонтан функционировал, в каком-нибудь девятнадцатом или даже восемнадцатом веке, струя воды из дельфиньего рта извергалась прямо на бороду Посейдона, замысловато кучерявившуюся до самого пупа; от этого борода покрылась черными с прозеленью пятнами.

Судя по тонким стволикам только что высаженных вдоль забора буков, никаких других нимф, кроме известняковых, в водоеме до последнего времени не водилось. Водоем был неглубокий, явно не предназначенный для ныряния, но все же довольно большой: семь юных купальщиц (их было семь, впоследствии Дейвид припомнил совершенно точно) могли свободно перемещаться в нем, не мешая друг другу. Все слегка рисовались, каждая пловчиха старалась украсить свой кроль эффектными всплесками — впрочем, и детской возни с визгами и брызгами было тоже достаточно. Купальщицы то и дело выкарабкивались из воды, закидывая длинные ноги на известняковый бортик, не слишком заботясь о том, как это карабканье выглядит со стороны. Одна из девочек — судя по комплекции, самая младшая, — даже приспособилась съезжать со скользкого посейдонова постамента (бывшей фонтанной чаши), как с горки, что и проделывала всякий раз со счастливым визгом, забрызгивая старших, более романтически настроенных подруг.

Сверху на Дейвида вдруг навалилось что-то горячее, тяжелое. Пинн, которой тоже хотелось посмотреть, что там видно, каким-то образом протиснулась за ним следом и теперь, лежа на одном его плече и крепко обхватив другое, шептала что-то в самое ухо. Шептать, впрочем, было необязательно: даже если бы она говорила в полный голос, купальщицы все равно бы не услышали ее из-за смеха и визга.

— Ну что, хороши? Взгляни-ка повнимательнее вон на ту — видишь, она сейчас как раз вылезает из воды. Это Кики Сен-Луа, мы с ней подружки. Вот персичек, правда? Она просила меня подыскать ей парня. Хочешь быть ее парнем? Ей семнадцать, но она всем врет, что восемнадцать, иначе бы ей не дали водительских прав. Красотка, пальчики оближешь. И, представь себе, до сих пор девственница — честное слово! Остальные уже почти все с вашим братом успели переспать хоть по разу, а она все никак не может решить, нужно ей это или нет. Взгляни, как она стоит, любуется собой…

Кики в эту самую минуту выбралась из воды и стояла, пожалуй, не слишком грациозно, слегка выпятив живот и перенеся всю тяжесть тела на одну ногу; вторая ее ступня без видимой цели шлепала по щербатому закругленному бортику. Одна рука (скорее всего, для равновесия) была несколько театрально отставлена в сторону, второй она только что деловито скрутила длинные мокрые пряди в жгут, старательно отжала их и перебросила через плечо. Одновременно она с видимым удовольствием и интересом осматривала собственные груди. Она явно любила загорать, но загар ее выглядел каким-то подозрительно темноватым, даже груди были коричневые. («Видишь, негры затесались среди предков» — шепнула Пинн.) Лицо в ярком солнечном свете казалось удивительно ясным и спокойным, даже задумчивым. У нее была очень нежная матово-коричневатая, как топленое молоко, кожа, довольно крупный нос и большие широко расставленные глаза; больше всего к ней шло определение «волоокая», изобретенное в свое время Гомером в честь Геры. Волосы, быстро подсыхавшие на солнце, уже начали золотиться, и выяснилось, что они гораздо светлее, чем можно было предположить. Неожиданно она полуобернулась, и ее поразительные огромные почти черные глаза сверкнули, словно прожигая ненадежное лиственное укрытие насквозь.

Но в эту самую секунду взгляд Дейвида скользнул с ее грудей вверх к лицу, и ему почудилось, что она смотрит прямо на него (глупость, разумеется). Горячая тяжесть навалившейся Пинн, из-за которой он вынужден был лежать не шевелясь, сделалась вдруг невыносимой. Не думая уже о том, услышат его или нет, он с силой отпихнул Пинн, рванулся, привстал и начал выдираться из тесной лисьей норы. На том конце шипастого тоннеля в глаза ударил яркий свет. Он бежал, не чуя под собой ног: под тисовую арку, сквозь стриженый квадрат газона, через дорогу с чахлыми цветочками, там за углом тропинка вдоль стены (два черных кедра справа), дальше дверь, потом огород с салатом, еще одна дверь — слава богу, незапертая! — и свобода. Здесь обычная городская улица, здесь можно перейти на быстрый шаг. По странным взглядам, которыми окидывали его прохожие, он понял, что не только его рука, но и лицо выпачкано в крови. Он также понял, хотя и не сразу, что его пиджак остался лежать на земле, под розовыми кустами. Плоть его пылала, душа металась в путанице страстей. Он испытывал стыд. Страх. Яростный восторг.

— Я говорила тебе, что тебе придется спуститься за мной в ад, найти меня там и оживить? — сказала Эмили.

Все у них было снова по-прежнему, только теперь к тому прежнему прибавились годы, страдания, которые они причинили друг другу, ужас разоблачения, страх потери — и все вместе стало глубже, крепче, сложнее и пронзительней.