– Кто здесь?! – проревел он.

– Пожалуйста, Ти-Рэй, здесь нет никого, кроме меня!

– А ну, встала, быстро! – гаркнул он.

Я потащилась вслед за ним обратно к дому. Его сапоги избивали землю с такой силой, что мне стало ее жалко. Он не проронил ни слова, пока мы не вошли на кухню, а там сразу вытащил из кладовки крупу.

– От парней только такого и следует ожидать, Лили, – их винить не в чем, – но от тебя я не ожидал. Ты ведешь себя не лучше, чем шлюха!

Он высыпал на сосновый пол горку крупы размером с муравейник.

– Иди сюда и становись на колени.

Я стояла коленями на крупе с тех пор, как мне исполнилось шесть, но так и не привыкла к ощущению стеклянной крошки под кожей. Я приблизилась к кучке теми крохотными шажочками, какими передвигаются девушки в Японии, и опустилась на пол, уговаривая себя не плакать. Но мои глаза уже наливались слезами.

Ти-Рэй сел в кресло и принялся чистить ногти складным ножом. Я переминалась с одного колена на другое, надеясь выгадать одну-другую секунду облегчения, но боль впивалась глубоко под кожу. Я закусила губу – и тут остро ощутила деревянный образок чернокожей Марии под резинкой на поясе. А под ним – вощеную бумагу с вложенной в нее фотографией матери и ее перчатки, прилипшие к моему животу. И вдруг мне показалось, будто моя мать здесь, прижата к моему телу, будто она – это частички изоляции, направленные на мою кожу, помогающие мне впитать всю его злобу.

Следующим утром я проснулась поздно. Едва коснувшись ступнями пола, полезла под матрац проверять, на месте ли мамины вещи, – это был временный тайник, куда я спрятала их до тех пор, пока не представится возможность снова закопать в саду.

Довольная тем, что мои сокровища в безопасности, я побрела в кухню, где и застала Розалин, сметавшую с пола крупу.

Я намазала себе маслом кусок хлеба.

Розалин шуровала метлой, поднимая сквозняк.

– Что случилось? – спросила она.

– Вчера ночью я выходила в сад. Ти-Рэй думает, что я встречалась с каким-то парнем.

– А ты встречалась?

Я в ответ закатила глаза:

– Нет!

– И долго он продержал тебя на крупе?

Я пожала плечами:

– Около часа, наверное.

Она перевела взгляд на мои колени и замерла с метлой в руках. Они распухли от сотен мелких красных рубцов, кровоподтеков размером с булавочную головку, которым предстояло превратиться в синюшные крапины по всей коже.

– Да ты глянь только, дитя! Глянь, что он с тобой сделал! – ахнула она.

За мою жизнь колени подвергались этой пытке столько раз, что я перестала считать ее чем-то необыкновенным; с ней просто приходилось время от времени мириться, как с обычной простудой. Но выражение лица Розалин внезапно разорвало эту привычность в клочки.

Этим я и занималась – разглядывала свои колени, – когда сквозь кухонную дверь, топая, прошел Ти-Рэй.

– Ну-ну, посмотрите-ка, кто тут у нас решил встать с постели! – Он выхватил из моих рук бутерброд и швырнул его в миску Снаут. – Не затруднит ли тебя отправиться в персиковую палатку и немножко поработать? Ты пока еще не королева дня, знаешь ли!

Каким бы невероятным это ни казалось, но вплоть до того момента я думала, что Ти-Рэй, возможно, все-таки меня любит. И бережно хранила в памяти случай, когда я, маленькая, пела в церкви гимны, перевернув псалтирь вверх ногами, а он улыбался мне.

Теперь же я внимательно вгляделась в его лицо. В нем не было ничего, кроме презрения и гнева.

– Пока ты живешь под моим кровом, будешь делать то, что я скажу! – рявкнул он.

Тогда я найду себе другой кров, подумала я.

– Ты меня поняла?

– Да, сэр, поняла, – сказала я.

И действительно, я его поняла. Я поняла, что новый кров сотворит для меня чудеса.

Ближе к вечеру я поймала еще двух пчел. Лежа на животе поперек кровати, я наблюдала, как они летали в банке, круг за кругом, не находя выхода.

Розалин просунула голову в дверь:

– У тебя все в порядке?

– Ага, все нормально.

– Я ухожу. Скажи папе, что завтра не приду, собираюсь в город.

– Ты идешь в город? Возьми меня с собой, – попросила я.

– Это еще зачем?

– Пожалуйста, Розалин!

– Тебе придется всю дорогу идти пешком.

– Не страшно.

– Да там почти ничего и открыто-то не будет, разве что ларьки с петардами да продуктовый магазин.

– Мне все равно! Я просто хочу в свой день рождения вырваться куда-нибудь из дома.

Розалин всмотрелась в меня, словно осев всем телом на тучные ноги.

– Ладно, только у папы отпросись. Я зайду за тобой спозаранок.

И отошла от двери. Я окликнула ее:

– А зачем тебе в город?

Она около секунды стояла спиной ко мне, не двигаясь. Когда же повернулась, лицо ее было мягким и изменившимся, словно передо мной была какая-то другая Розалин. Рука ее нырнула в карман, пальцы зашарили, что-то нащупывая. Она вынула сложенный листок, выдранный из блокнота, подошла и села рядом со мной на кровать. Я потирала колени, пока она разглаживала бумагу.

Ее имя – Розалин Дейз – было выведено на листке как минимум двадцать пять раз крупным, старательным почерком, как на самостоятельной работе, которую дети сдают в первом классе.

– Это листок, на котором я тренировалась, – пояснила она. – Четвертого июля в церкви цветных проводят встречу для избирателей. Я собираюсь зарегистрироваться, чтобы голосовать.

В животе у меня неприятно екнуло. Вчера вечером по телевизору сообщили, что какого-то мужчину в Миссисипи убили за то, что он зарегистрировался как избиратель, и я собственными ушами слышала, как мистер Басси, один из священников, говорил Ти-Рэю: «Да не волнуйся ты так, их заставят писать свои имена идеальным почерком и не выдадут удостоверения, если они забудут хоть одну черточку или петельку».

Я изучила черточки и петельки в имени Розалин.

– А Ти-Рэй знает, что ты задумала?

– Ти-Рэй! – фыркнула она. – Ти-Рэй вообще ничего не знает.

Он прибрел домой на закате, весь потный после работы. Я встретила его у кухонной двери, сложив руки на груди поверх блузки.

– Я тут подумала, схожу-ка я завтра в город с Розалин. Нужно купить гигиенические принадлежности.

На это он ничего не сказал. Больше всего на свете Ти-Рэй ненавидел женское половое созревание.

Тем вечером мой взгляд упал на банку с пчелами, стоявшую на тумбочке. Бедняжки, сгрудившиеся на дне, едва шевелились, явно жаждая улететь. Тогда мне вспомнилось, как они вылезали из щелей в стенах моей комнаты и кружили просто ради чистой радости полета. Еще мне вспомнилось, что моя мать прокладывала дорожки из крошек от печенья и маршмеллоу, чтобы выманивать тараканов из дома, вместо того чтобы давить их ногами. Сомнительно, что она одобрила бы содержание пчел в банке. Я отвинтила крышку и отложила ее в сторону.

– Можете лететь, – сказала я им.

Но пчелы остались на месте, точно самолеты на взлетной полосе, неуверенные, дадут ли им разрешение на взлет. Они ползали на своих суставчатых ножках, описывая кривую вдоль окружности стекла, словно весь мир ужался до размеров этой банки. Я постучала по стеклу, даже положила банку набок, но эти чокнутые пчелы не желали никуда лететь.

Они никуда не делись и следующим утром, когда пришла Розалин. В руках она несла «ангельскую пищу» – бисквитный пирог – с четырнадцатью свечками.

– Вот, держи. С днем рождения, – сказала она.

Мы с ней сели за стол и съели по два куска, запивая молоком. Молоко оставило на бархатной тьме ее верхней губы белый полумесяц, который она и не подумала стереть. После мы отправились в дорогу.