— Ну, так что ты хочешь, Емеля.

А может, сказать? Помочь-то все равно больше некому. Когда-то давно дедок, живший в нашей деревне, собирал ребятню, доставал огромную книгу и читал — выдумка то была или нет, не знаю — про дальние страны, про людей в них живущих, про истории, с ними приключившиеся. И с тех пор была у меня несбыточная мечта:

— Читать хочу научиться — выпалил я. И замер, ожидая насмешки. Как когда-то смеялась матушка, услышав подобное.

— Читать? — в голосе рыбины, однако, не было иронии, лишь безмерное удивление. — Точно? Я ведь озолотить тебя могу. Книги — дело хорошее, но сыт ими не будешь. А у вас из всего хозяйства — курей десяток, да лошаденка. Хорошо ли ты подумал, Емеля?

— Подумал. Братья только о заработке и говорят. Глядишь, когда-нибудь получат, сколько им надо, а мне и сейчас хватает. А это — с детства мечта, и помочь, кроме тебя, некому.

— Странный ты… А книги-то где возьмешь. Дорогие ведь.

Возьму. Когда тот дед умер, в его доме книг целый сундук нашли. Непростой, видать, старикан был. Сжечь хотели — все равно читать никто не умел — да я не дал. Помню, как волочил этот сундук домой, под всеобщие насмешки, как потом неделю слушал матушкину ругань — мол, все люди как люди, а я опять невесть что домой приволок — только место в избе занимать — но сундук отстоял. И разглядывал страницы, испещренные причудливой вязью, по редким картинкам пытаясь понять, о чем же история.

— Ладно. — Голос рыбы стал задумчив — или это лишь казалось? — Многая знания — много печали… Но поймешь ты это не скоро. Будь по-твоему: читай свои книги, сколько душеньке угодно. Да ежели что еще захочешь, вслух свое желание скажи — сделаю. За одним исключением: чтоб полюбил тебя кто-то, сделать не смогу. Да, и убивать никого не буду, хотя не похож ты на того, кто такое попросит. Спасибо, Емелюшка…

— Эй! — запоздало удивился я. — А как ты говоришь, если у тебя языка нет?

— Есть такое слово: телепатия, — раздался смешок. — Книжки почитай, узнаешь.

Всплеск — и тишина. Я глубоко вздохнул, и начал снова прилаживаться к проруби. Как бы то ни было, воду домой все равно принести нужно.

Дома никто так и не узнал о странной рыбе. Сперва потому, что я сам не был уверен, не примерещилось ли это. Потом… Потом было не до того. За странными значками на пергаменте оказался целый мир — и куда до него было нашей деревеньке. Я отрывался от книг только тогда, когда темнота не давала разглядеть ни строчки.

— Ну вот, опять он в книжку пялится! — Матушка снова была не в духе. Вчера братья уехали на ярмарку, и она волновалась, не случится ли чего — Сходил бы хоть за дровами, все бы польза была.

Я пожал плечами, и начал собираться. Впряг в сани лошаденку. Прихватил топор. Спрятал под тулуп книжку — пока туда, да обратно еду, глядишь и прочитаю что. Март выдался еще по-зимнему морозный, и пока лошадка неспешно трусила до леса, продрог я основательно.

— Эх печку бы сюда — подумал вслух. И почти не удивился, когда через некоторое время обнаружилась печь, важно следующая за санями.

— Щука, твоя работа?

— Да, — прозвучало в голове. — Ты ведь, почитай за месяц и не попросил ничего.

— Ну, спасибо. А дрова нарубишь?

Топор взмыл в воздух и направился к ближайшему дереву. Я довольно улыбнулся, и устроился поудобней в тепле. Когда сани стали полны дров, печь не торопясь двинулась к дому. Лошадь послушно пошла за ней.

— Да что же это делается, люди добрые, — голос матери был слышен еще на околице. — Ни с того, ни с сего печка угол избы выломала, да уехала куда-то. Как зиму-то теперь доживать?

Взбудораженные соседи вились вокруг покосившегося штакетника. Я озадаченно уставился на развороченную избу — ладно хоть, крыша не обрушилась.

— Твоя работа? — В отличие от онемевших соседей, мать ничуть не удивилась тому, что сын приехал на печке, — Дочитался? Это в какой такой книжке написано, как печь из дому вытащить? А о том, как теперь избу топить, ты подумал, ирод этакий? А как теперь в той избе жить?

Я помотал головой. Нет, ну кто бы мог подумать…

— А надо было — раздался в голове знакомый голос. — А то книжки читать научился, а думать за тебя кто будет?

— Ладно, понял. Сделай как было, милая.

Печь стремительно въехала на место, бревна сами начала складываться, точно так, как были раньше. Буквально за несколько минут изба приняла прежний вид.

— Еле соседей разогнала, — мать устало опустилась на лавку. — Что же мне с тобой, непутевым делать? Теперь, считай, до смерти твоей поминать будут, как Емеля на печи приехал.

Я пожал плечами — поговорят и перестанут. Мало ли, о чем народ языком чешет. И уж подавно никто не мог представить, что пересуды дойдут до царя, а тот затребует «колдуна» пред свои очи.

— Ну что, Емеля? Неужто не перевелись в тридевятом царстве колдуны? — Голос царя был строгим, но в глазах плясали смешинки. — Расскажи-ка, с чего вдруг печки по улицам разъезжать стали?

Я вздохнул, и выложил все, как на духу. Царь рассмеялся:

— Потешил ты меня, Емеля. Горазд сказки сказывать. А еще знаешь?

Не поверил. Разумеется — я бы сам не поверил, услышь такое.

— Знаю, государь.

— Ну, так рассказывай. Хотя подожди, — царь обернулся к служанке — Кликни-ка Машу. Пусть послушает.

Марья-царевна вошла… и я напрочь забыл, о чем собирался рассказывать. Огромные серые глазищи, коса в руку толщиной, походка плавная, словно у лебедушки, плывущей по реке. Голос царя прозвучал словно издалека:

— Вот теперь рассказывай.

Я помедлил, отгоняя наваждение, и начал:

— Жил-был в Великом Новгороде купец…

Вернуться в деревню царь не позволил:

— Славные сказки у тебя, Емеля. Поживи-ка при дворе, потешь старика. Горницу тебе покажут, есть-пить дадут, коли надо чего будет — скажешь… вон, хоть Прасковье, горничной твоей она будет. Да, есть во дворце книжный чертог — там можешь читать, сколько душеньке угодно. И вот еще, — царь протянул увесистый мешочек. Это тебе награда за труды, да за беспокойство.

Я низко поклонился:

— Спасибо, царь-батюшка, за доброту. Вот только мне-то много не надо. Нельзя ли награду твою матушке передать?

— Отчего ж нельзя? Передадут. Странный ты, Емеля.

— Какой уж есть, государь.

— Ладно. Маша, проследи, чтобы гостя обиходили, как должно.

Царевна поднялась, жестом подозвала служанку и обернулась ко мне:

— Пойдем. Горницу твою покажу.

— Государыня, — смутился я окончательно, — пристало ли тебе за мужиком ходить?

Марья улыбнулась:

— Батюшка говорит: нет стыда в том, чтобы гостю услужить. А я добавлю: плох тот царь, что от народа, который его кормит, открещиваться станет.

Я прожил в царском тереме до осени. Со временем неловкость прошла — царь оказался веселым стариканом, падким до чудесных историй (когда рядом не было вельмож, разумеется), а царевна… Я не сразу понял, почему одно ее появление заставляет улыбаться во весь рот, и терять дар речи, стоило ей заговорить. А когда понял — испугался не на шутку, и стал было проситься домой, но царь не позволил. Царевна частенько заходила к отцу послушать сказки, а если по каким-то причинам не появлялась, то обязательно заглядывала в книжный чертог, где я проводил все свободное время. Марья неизменно была приветлива и весела, в беседах время летело незаметно, и я готов был прозакладывать душу, лишь бы это не кончалось. Но ничего не бывает вечным…

— Емельян Петрович, — Прасковья немилосердно толкала в плечо, — Проснись, Емельян Петрович! Марья-царевна тебя зовет!

Я разлепил непослушные веки

— Что случилось? Посреди ночи?

— Беда у нас. Царь-батюшка помер.

— Как помер? Вечером же здоров был.

— Был, — всхлипнула Прасковья, — а ночью удар случился. Нету больше государя нашего. Царевна плачет, тебя просит, страшно ей.

— А девушки где? А вельможи?

— Тело прибирают. Похороны готовят. Гонцов рассылают, чтобы всех собрать, кого надо. Потом Марью на царство венчать будут — тоже, говорят, дел невпроворот.