Неужто, она сделает, что задумала, и пойдёт за ним вслед в Россию? Не верилось… Неужто, она так его любит? Прошептал обречёно: «Господи! Да почему же всё так перекручено в моей судьбе!»

Когда Егор форсировал норовистую Тынду, в Харбине был тёплый день. Марико внесла заваренный чай и удалилась. На циновке в неудобной позе сидел русский человек лет пятидесяти, только что вернувшийся из-за кордона.

Он обстоятельно излагал добытые им разведданные, жадно хлебал водку и смачно поглядывал на хорошенькую японку. Кацумато этот взгляд заметил.

Хлопок в ладоши заставил вздрогнуть Марико. Она переоделась в свободное кимоно, поправила в волосах тяжёлую заколку в виде кобры и вошла в комнату. Кацумато указал рукой на собеседника и сухо проговорил:

— Вот твой хозяин. Зовут Фёдором. Будешь у него прислуживать в доме.

В золочёной клетке запел соловей. Чтобы птаха не разбирала, когда день, а когда ночь, услаждала пением слух постоянно, старик выжег соловью глаза… Серенькая птичка радостно вывела замысловатую трель, всё же, чуя приход весны.

Марико тоскливо взглянула на соловья и почувствовала себе такой же обречённой пленницей старика, учтиво поклонилась и вдруг молнией метнулась к сидящим. Удары острой заколкой были мгновенны и неотразимы.

Старик вскочил, русский от неожиданности вскрикнул, но вылившийся из лезвия заколки страшный яд уже делал своё дело. Кацумато сонно пошёл на Марико, оскалив зубы, пошатнулся и грохнулся поперёк столика, затих.

Соловей замолк, а потом опять защёлкал, распушив на шейке перышки. Марико осторожно вынула его из клетки и выпустила в окно. Отыскала в кармане халата поверженного сэнсэя ключи от подвала и сейфа. Она, всё же, подглядела, какие буквы и в каком порядке набирал Кацумато.

Торопливо открыла двери в подвал и спустилась к тяжелому стальному шкафу. Осторожно вставила ключи в скважины замков, ожидая взрыва… Наконец, толстая дверца бесшумно растворилась, на верхней полке лежали пачки долларов, фунтов, иен.

Марико сложила их в валяющийся на полке объёмистый портфель из крокодиловой кожи. Вынула ящички с картотекой и задумалась, не понимая, зачем они нужны Егору.

Если её схватят до границы, то списками агентов опять завладеет разведка. С трудом запихала все картонки с фотографиями в портфель…

Потом она спокойно вышла во двор, отослала прислугу с разными поручениями. Показала шоферу отвезти её к границе. Он пожелал сам увидеть Кацумато, но Марико жестко его оборвала и была непреклонна.

Она спешила, надеясь догнать Егора. Они заехали в дом Парфёнова, и Марико зарыла деньги в сухом углу конюшни. Телефон был заранее ею выведен из строя, и шофёр напрасно крутил ручку, пытаясь доложить Кацумато о поездке. Марико властно прикрикнула на него.

Она всю дорогу молчала, поглядывая вокруг, и к вечеру задремала. Когда машина остановилась к дома лавочника китайца, шофёр ушёл в лавку. Марико проснулась. Она засунула колючку-ампулу под обивку его сиденья.

Потом вручила лавочнику пачку денег и велела немедленно привести лошадь, собрать ей в дорогу всё необходимое.

Когда Марико ступила на незнакомый берег и взяла за повод коня, то она уже не сомневалась в том, что встретится с Егором. Она верила.

…В это время шофёр сел в автомобиль и почувствовал, как его что-то укололо в спину. Попытался встать, но не смог, умер мгновенно, напугав провожающего китайца.

А особняк Кацумато сгорел вместе с охранниками, одурманенными опиумом, которым их щедро снабдила Марико.

Мартыныч, выслушав рассказ Быкова о его харбинских приключениях и вероятном уничтожении японкой архива Кацумато, обещал всё передать Балахину. Егор, с его помощью, срубил плот у берега Тимптона.

Давно можно было уже отплыть, но Егор терпеливо выждал десять суток, однако Марико так и не появилась. На всякий случай, он предупредил Мартыныча, что ежели приедет Марико, пусть не вздумает давать ей плот, а, в крайнем случае, пристроит к какой-нибудь пешей артельке, следующей на Алдан.

Егор боялся, что она не отступится от своего слова. Но вода стала падать, надо было срочно сплавляться. Отплыл на тринадцатые сутки.

Плот шёл медленно, чиркал на перекатах по камням. Быков охотился в пути на глухарей, отмякая душой, и ждал встречи с Игнатием. Знакомые берега уходили назад, отдаляя прошлые страхи.

Пьянящая сила пробуждающейся тайги ласкала и тешила суровой красотой. Он жадно ел вытаявшую на склонах бруснику у биваков, пил чистую воду ледяных ручьев, шалел без спирта в покое отрешённости.

Дымок костра уплывал по ветру и щекотал ноздри, морилась в котелке пойманная рыба, на болотах блеяли бекасы, токовали глухари.

Припозднившиеся табуны уток манили за собой; буянили у перекатов таймени. Ширь неба голубым колпаком накрывала отогретую землю. На сутки задержался у Фоминых порогов. Укрепил верёвками плот. Скучал без собаки, часто вспоминал понапрасну сгинувшего Мамая и жалел его, как близкого человека.

В памяти стояла запруженная людьми дорога к Тимптону, неисчислимые толпы шли и ехали на далёкий прииск Незаметный. Уже чувствовалась организованность этой толпы, вдоль дороги были выстроены бараки-будки для ночевья, пикет милиции у Тынды просеивал народ и проверял документы.

Тайными тропами шли восточные рабочие, корейцы и китайцы, их пропускали через границу, консульство в Благовещенске давало им временные визы, но основная масса шла стихийно, без всяких документов. Руководили восточниками опытные старшинки, безраздельно подчиняя своих соплеменников.

Егор, замирая сердцем, отпихнулся шестом от берега и опять закружило, замотало в бешеных струях утлую твердь плота. Быков взмок от пора и ливня брызг, но всё же, целым выбился на тихую воду. Уже традиционно решил заночевать у старого кострища.

Смутная тревога овладела им, а ночью он испуганно вскинулся. Почудился в неумолчном рёве порогов далёкий и отчаянный женский голос. Он вскочил и вслушался. Опять доплыл тонкий крик то ли смертельно ушибленной птицы, то ли захлестнутого болью человека.

Утром нашел прибитый в заводь растерзанный плот с увязанным вьюком. Егор с нетерпением полоснул по верёвкам ножом, распорол ткань, и взору открылось знакомое белое кимоно с золотистыми лотосами.

Он смятенно бросился скалами вверх по течению реки, обдирая руки на камнях и вглядываясь в прижимистые берега. Крича до хрипа, звал, но шум воды и порывистый ветер заглушали его голос. Забрался в такие крепи, что назад пути уже не нашёл.

Близился вечер. Одна дорога оставалась — вода. Егор решительно прыгнул в тугой поток и, хватая ртом воздух, понёсся вниз, уже не веря, что останется жив.

Его, с разлёту, било о камни, вертело, но он, словно отвердел телом, позабыл о нём, испытывая душевные муки, поглотившие полностью его сознание.

Это из-за него погибла Марико, преданно бросившаяся следом за ним и, по незнанию реки, попавшая ночью в пороги.

В заводь Егора выкинуло полуживым. Когда он опомнился, подумал: Марико обязательно вынесло сюда, рядом, в эту яму… И Быков даже застонал, представив, как она лежит на холодном тинистом дне, а кругом шныряют башкатые налимы.

Наутро он шарил шестом с плота, потом закидывал сеть с грузами, напряжённо вглядывался в бездонную зелень глуби.

И только к вечеру, усталый, разбитый, машинально приготовил дрова, вздрагивая от каждого стороннего шороха и треска. Егору мерещилось, что вот выйдет она сейчас из леса, присядет у огня на корточки и протянет к огню свои назябшие ладошечки. Уже давно остыл ужин. Егор так и не стал есть.

Он не думал ни о чём, ни о завтрашнем дне, ни о страстях земных. Тупо сидел на сырой земле. И витал в его ушах её пленительный полудетский голосок, и виделась ему её робкая улыбка…

Когда Егор очнулся, то его оглушил ненавистный ропот воды. И отчаявшись до свирепости, вдруг остервенело вскочил. Долго бился с лесом, ломая ударами ног и рук безвинный сухостой, что-то орал бессвязно. И бессильно упал у потухающего костра…