По ночам окно в комнате Синьоры – то, что выходило на площадь, – всегда было слегка приоткрыто, поэтому она первой услышала тревожные звуки. Захлопали дверцы машин, из них повыскакивали братья Габриэллы – теперь уже раздобревшие мужчины среднего возраста. Она слышала, как они барабанят в дверь, пытаясь разбудить dottore. Синьора стояла в тени штор и наблюдала. Случилось какое-то несчастье, это было ясно.

Она изо всех сил вглядывалась в темноту. Господи, только бы ничего не стряслось с их детьми! На эту семью и так обрушилось слишком много испытаний.

А потом увидела на пороге гостиницы монументальную фигуру Габриэллы – в ночной рубашке и шали, накинутой на плечи. Женщина закрыла лицо руками, и небо словно разорвалось от ее крика:

– МАРИО!.. МАРИО!!!

Звук взлетал в горы, а затем падал в долину.

Он ворвался и в спальню Синьоры и заморозил ее сердце. Мужчины вытаскивали из машины безжизненное тело.

Синьора не знала, как долго, словно окаменев, стояла она у окна. Но потом, когда залитая лунным светом площадь наполнилась родственниками, соседями и друзьями Марио, она обнаружила, что находится среди них, а по ее щекам неудержимо катятся слезы. Она увидела его лицо – израненное, залитое кровью. Марио возвращался домой из близлежащей деревни и на повороте не справился с управлением. Машина перевернулась не один раз…

Синьора знала, что обязана прикоснуться к его лицу. В мире не будет покоя, если она не дотронется до него, не поцелует, как это делали его сестры, дети и жена. Она двинулась по направлению к нему, не замечая никого вокруг себя, забыв про долгие годы, когда им приходилось таиться от посторонних взглядов.

Уже оказавшись рядом, она почувствовала прикосновения чужих рук, и чьи-то тела оттерли ее назад. Синьора Леоне, ее друзья-гончары, Паоло и Джанна, и (потом она будет думать об этом с удивлением) двое из братьев Габриэллы отодвинули ее назад, увели, чтобы Аннунциата не видела ее откровенного горя, чтобы в памяти города не отложилось еще одно воспоминание: о ночи, когда Signora irlandese сломалась и на виду у всех призналась в своей любви к женатому мужчине, хозяину гостиницы.

Ту ночь Синьора провела в домах, в которых не бывала никогда прежде. Люди поили ее крепким бренди и гладили ее руку. Она слышала, как за стенами этих домов раздаются плач и бормотание молитв. Иногда она вставала, чтобы пойти туда и занять место возле тела, но каждый раз чьи-то руки мягко усаживали ее обратно.

В день похорон, бледная и спокойная, она сидела у своего окна. Когда гроб вынесли из гостиницы и понесли через площадь к церкви, украшенной фресками и изразцами, ее голова склонилась. Колокола издавали монотонный траурный звон. Никто не посмотрел на ее окно. Никто не увидел слез, что текли по ее щекам и падали на вышивку, лежавшую на коленях.

А после этого все решили, что теперь она должна уехать. Пришло время возвратиться домой. Мало-помалу это дошло и до нее самой. Синьора Леоне сказала:

– Прежде чем ты соберешься в дорогу, мы с тобой обязательно съездим в мой родной Трапани, и ты увидишь процессию, которую устраивают там каждый год на Страстную неделю. Когда вернешься в Ирландию, будешь рассказывать об этом своим друзьям.

А Паоло и Джанна подарили ей блюдо, которое сделали специально к ее отъезду.

– Вернувшись домой, ты сможешь класть в него фрукты, выращенные в Ирландии, и оно будет напоминать тебе о жизни в Аннунциате.

Они, похоже, искренне верили в то, что именно так она и поступит. Но у Синьоры не было дома, куда она могла бы вернуться. Она вообще не хотела сниматься с насиженного места. Ей шел уже шестой десяток, а приехала сюда она, когда ей не было и тридцати. Здесь она и умрет. Настанет день, когда церковный колокол зазвонит и на ее похоронах, деньги на которые уже давно были отложены и хранились в маленькой резной деревянной шкатулке.

И она не обращала внимания на намеки, которые день ото дня становились все более откровенными, не замечала, что у каждого на языке вертится совет поскорее убираться восвояси. Так и шло, пока к ней не явилась Габриэлла.

Одетая в черное траурное платье, она пересекла площадь. Лицо у нее выглядело постаревшим, в избороздивших его морщинах залегли скорбь и горе. Раньше она никогда не бывала у Синьоры. Женщина решительно постучала в дверь, словно была уверена, что ее ждут. Синьора засуетилась, желая проявить максимум гостеприимства, предложила ей фруктовый сок, воду, поставила на стол вазочку с бисквитами, а затем села и стала ждать.

Габриэлла обошла обе крохотные комнатки, потрогала одеяло с искусно вышитыми названиями городов.

– Просто замечательно, Синьора! – сказала она.

– Вы слишком добры ко мне, синьора Габриэлла.

Затем наступило долгое молчание.

– Скоро ли вы уедете в свою страну? – спросила наконец Габриэлла.

– У меня никого нет. К кому мне ехать? – просто ответила Синьора.

– Но здесь у вас тоже нет никого, ради кого стоило бы оставаться. Уже нет. – Габриэлла, видимо, решила обойтись без недомолвок.

Синьора согласно кивнула:

– Но в Ирландии, синьора Габриэлла, у меня нет вообще никого. Я приехала сюда совсем молоденькой, а сейчас уже старею. Я намеревалась остаться здесь.

Их глаза встретились.

– У вас тут нет ни друзей, ни настоящей жизни, Синьора.

– Здесь я имею гораздо больше, нежели в Ирландии.

– Там вы могли бы начать новую жизнь. Ваша семья, ваши друзья, которые живут в Ирландии, были бы рады вашему возвращению.

– Вы хотите, чтобы я уехала отсюда, синьора Габриэлла?

Вопрос был задан прямо, и она ждала ответа.

– Он всегда говорил, что вы уедете, если он умрет. Он говорил, что вы вернетесь к своему народу, а меня оставите с моим, чтобы я смогла оплакивать своего мужа.

Синьора посмотрела на женщину с неподдельным изумлением. Марио давал обещания от ее имени, даже не поговорив предварительно с ней?

– Он сказал вам, что я на это согласна?

– Он сказал, что будет именно так. И что если первой умру я, он никогда не женится на вас, поскольку это будет скандал и мое имя будет опорочено. Люди подумают, что он все эти годы хотел жениться на вас.

– И вы были довольны?

– Нет, чем тут быть довольной? Я не хотела думать ни о смерти Марио, ни о своей собственной. Но это помогало мне сохранять достоинство, позволяло не опасаться вас. Вы не должны оставаться здесь и, вопреки существующим традициям, оплакивать чужого мужа.

С площади доносились приглушенные звуки: вот в гостиницу привезли мясо, вот подъехал фургон с глиной для гончарной мастерской, из школы возвращаются дети, смеясь и перекликаясь. Лают собаки, откуда-то слышится пение птиц. Марио говорил ей о достоинстве, традициях и о том, насколько все это важно для него самого и его семьи. У Синьоры возникло ощущение, что это он говорит сейчас с ней из своей могилы. Он посылает ей весть, просит, чтобы она уехала домой.

– Пожалуй, я уеду в конце месяца, синьора Габриэлла, – медленно проговорила она. – Я вернусь в Ирландию.

В глазах вдовы она увидела благодарность и облегчение. Женщина протянула обе руки и взяла ладони Синьоры.

– Я уверена, что там вы будете гораздо счастливее и обретете мир, – сказала она.

– Да-да… – тихо проговорила Синьора, медленно роняя слова в теплый полуденный воздух.

– Si, si… veramente[12].

Денег у Синьоры едва хватало на билет. Ее друзья были к этому готовы. Пришла синьора Леоне и вложила в ее ладонь пачку лир:

– Пожалуйста, Синьора, возьми! Нам так хорошо жилось благодаря тебе. Не отказывайся.

То же повторилось с Паоло и Джанной. Если бы не Синьора, им никогда не удалось бы основать свой гончарный бизнес.

– Считай, что это – скромные комиссионные.

А старики – владельцы дома, в котором Синьора прожила почти всю свою взрослую жизнь, сказали, что их жилище теперь просто не узнать и что она заслуживает вознаграждения.