Через полчаса, выкупавшись в ванне, где простым поворотом крана можно было получить горячую воду, переодевшись в свой второй костюм, который был немного лучше дорожного, Витя спустился вниз по покрытой ковром лестнице в сверкающий чистотой вестибюль гостиницы. Он все не мог прийти в себя. Швейцар почтительно сказал ему: «Good evening, Sir»[90] — но и этот «Sir» не доставил Вите полного удовлетворения.

— Готов? Иди сюда, я здесь, в читальной, — негромко окликнула его из-за колонн Муся. На ней было другое платье, которого Витя не знал. Она сидела в мягком кресле, держа перед собой на коленях черную папку с иллюстрированным журналом. «Совсем другая… Английская дама», — тоскливо подумал он. Витя неловко подошел, ступая по мягкому ковру, и смущенно остановился перед Myсей.

Муся не читала, она «занималась самоанализом», — это выражение она прежде всегда произносила с подчеркнутой насмешкой. Теперь самоанализом занималась новая, опытная, рассудительная Муся. Думала она о своих делах, — о будущем больше, чем о прошлом: Муся вырабатывала конституцию своей супружеской жизни. «Да, я страстно, безумно люблю его», — искренно говорила себе она. Всего лишь десять дней тому назад, когда она, плача, расставалась с Петербургом, с друзьями, с тем, что в кружке называлось шутливо первой главой ее биографии, Мусе казалось, что она почти ненавидит Клервилля: как-никак, он разлучал ее со всем этим. Потом было другое, то, в чем еще не могла разобраться и новая, рассудительная Муся. Из этого теперь ясно выделилось одно:

«Да, страстно, безумно люблю его, люблю еще гораздо больше, чем полтора года тому назад, когда он был только сказочной мечтою… Ревнива ли я?» — спрашивала себя Муся. Этого она и сама не знала; обычно говорила друзьям, что нет ничего глупее ревности: «Вот уж мне было бы совершенно все равно!» Однако Муся и сама не очень этому верила. «Да, могут быть неожиданности… Во всяком случае, ему никогда и вида не надо подавать…» — Это было очень важным пунктом конституции. — «Вообще он должен думать, что он совершенно свободен. И в мелочах, Боже упаси, в чем-либо его стеснять: пусть уходит, когда хочет, приходит, когда хочет, как в свое холостое время, и дома его всегда должна окружать приятная, дружелюбная атмосфера, никаких упреков, никаких сцен, это только дуры делают!..» — советовала себе Муся, все-таки заранее чувствуя некоторое раздражение против Вивиана. «Хорошо, но если не в мелочах, если будет серьезное, что тогда? Тоже делать вид, будто мне совершенно все равно? (раздражение в ней росло). Об этом рано думать. Может, ничего серьезного и не будет… А я сама? Да, конечно, я безумно его люблю… Но неужели за всю жизнь только с ним, с ним одним!.. Все-таки это несправедливо: почему мужчины могут? А что, если в один прекрасный день эта несправедливость мне надоест?.. Но теперь об этом глупо и стыдно думать: надо сейчас, сию минуту, выбить эти мысли из головы… Тот офицер? Ну, о нем и вспоминать смешно: просто был красивый англичанин в моем вкусе: Нет ничего дурного в том, чтобы им в ресторане „пополоскать глаз“ (Муся очень любила это сомнительное парижское выражение). — «Нет, офицер так … А не так что?» — спросила она себя и сразу с ужасом и наслаждением почувствовала, что и спрашивать не надо: в душе у нее прозвучала фраза «Заклинания цветов». — «Да, с ним это могло бы быть, если может быть вообще… Не теперь, конечно: теперь думать об этом гадко! Скорее всего, я больше никогда его не увижу… А вдруг мы встретимся где-нибудь в Европе, через несколько лет, без войны, без большевиков?.. Я скажу ему: „Знаете ли вы, что я когда-то была почти влюблена в вас?..“ Нет, это плоско! Я скажу: „У вас глаза недобрые и с сумасшедшинкой, — это и сводит меня с ума!..“ Еще глупее!.. Но он что скажет? — …„Чтоб и не заглядывала туда, куда ходил до сих пор“… (а я, как дура, повторила)… „Привет и пожелания скорейшего выздоровления“… „Извините, что взволновала вас“, — замирая, вспоминала она. Он опять скажет что-нибудь в этом роде, точно таким же ровным, бесстрастным голосом: „Очень рад, что с вами встретился… Как поживает мистер Клервилль?.. А ваши родители?..“ — Вот только глаза его говорят совсем другое, с этим он ничего не поделает…» — подумала Муся и увидела на лестнице Витю. «Этого я страшно люблю, его люблю вполне чисто, как брата!.. Разумеется… Я так счастлива, что он спасся, что я сейчас поведу его в ресторан… Бедный мальчик!»

Она, улыбаясь, его оглядела.

— Теперь молодцом. Пойдем обедать… Где ты хочешь обедать, здесь или на Эспланаде?

— На каком Эспланаде? Мне все равно. Как ты всегда…

— Мы обыкновенно завтракаем в гостинице, а обедаем на Эспланаде, это здешний Невский. Но сегодня можно здесь и пообедать. Кормят вполне прилично. Гельсингфорс, конечно, провинция, но хорошая провинция, эта гостиница почти как в Европе. Хочешь здесь?

— Прекрасно.

Господин, писавший за столиком письмо, оглянулся на них с недовольным видом, хотя они говорили негромко. Муся отложила твердую черную папку с золоченой надписью «The Graphic».

— Немножко рано еще для обеда, но ничего, можно, — сказала она, вставая. — Сюда.

В ресторане были заняты только два столика. За одним из них сидели немецкие офицеры в полной походной форме. Витя с удивлением на них смотрел. В первую минуту ему даже показалось, что он ошибся: уж не финские ли мундиры? «Нет, конечно, немцы!..» При всей своей ненависти к немцам, он невольно почувствовал престиж этих людей, стоявшей за ними страшной государственной машины. Моноклей у офицеров не было, — Витя думал, что все германские офицеры носят монокли.

— Мне тоже в первую минуту показалось дико, — сказала Муся. — Но они здесь очень вежливы, надо отдать им справедливость… Смотри, за тем столом, на другом конце зала, в штатском, это французские офицеры. Правда, странно? Война кажется какой-то несерьезной!.. Но мне нравится после большевистского стиля: в этом есть что-то рыцарское, они уважают друг друга.

— Как же все-таки это возможно? — проговорил изумленно Витя. Ему казалось, что эти люди должны тотчас броситься друг на друга.

— Месяца четыре тому назад, когда немцы здесь появились, они и были, говорят, полные хозяева. Теперь их дела на западе идут плохо, и финны, естественно, стараются поддерживать хорошие отношения с обеими сторонами… Где бы нам сесть?

— Все равно… Только подальше от немцев!

— Вот этот столик тебе нравится? Четвертый от тевтонского, по-моему, расстояние достаточное.

Метрдотель почтительно отодвигал перед ними стол. На белоснежной скатерти лежала переплетенная книжка. Муся и Витя уселись рядом на диване.

— Ты когда-нибудь пил коктейль?

— Никогда.

— Позор!.. Я тоже в первый раз попробовала в понедельник. Меня Вивиан научил, — сказала Муся, искоса взглянув на Витю. — Они с этого начинают обед.

— Вкусно?

— Не очень вкусно, но потом приятное кружение в голове. У них целый каталог коктейлей, вот он… Дайте нам два Manhattan’a, — по-английски сказала она метрдотелю, который, слыша русскую речь, тоже несколько убавил на лице почтения.

— Два Manhattan’a, — повторил метрдотель. Он подал Мусе карту без переплета и отошел к французскому столу. Сидевшие за этим столом люди с любопытством смотрели на Мусю. Витя заметил, что один из них скользнул взглядом по немецким офицерам и тотчас отвернулся.

— Супа, я думаю, мы есть не будем? Здесь удивительные закуски. «Сексер», что ты, вероятно, знаешь?

— Да, конечно. Мы ведь бывали на Иматре.

— Значит, закуска… Потом ты что будешь есть? Я закажу sole frite[91] и утку, это они недурно готовят… Но, может быть, ты не любишь sole frite?

Она звонко-весело засмеялась, так что с обоих столов оглянулись.

— Ты удивляешься, что я после Петербурга вдруг стала такой гастрономкой! Но ты и представить себе не можешь, как быстро возвращаешься в нормальные человеческие условия!.. Я в первый день тоже на все здесь смотрела, как баран на новые ворота, после селедки и бифштексов из конины, которыми нас кормила Глаша… Бедная Глаша, мне так ее жаль!.. Какое ты вынес впечатление из слов доктора? Это опасно?