— Вы должны понять… если я, сама профессиональный медик, который никогда не верил ни в каких целителей, обращаюсь к вам… вы должны понять, до какой степени я уже отчаялась что-то сделать! Я уже спать боюсь по ночам — все за ним смотрю. А в клинику отправлять страшно — ведь недоглядят… все равно он как-то… да и люди там чужие… а к специалистам обращаться — да я за всю жизнь столько не заработала! А вы… я видела Гришку Измайлова — это ж совсем другой человек стал! И вы ведь ничего с него не взяли — он же сам вам что-то приносил, сам решал… Я вам все отдам… вы хотя бы посмотрите моего Костика! Он же еще такой молодой!

Она требовала, просила умоляла, но Наташа только смущенно, но решительно качала головой. Теперь же, краем уха слушая невнятное бормотание Славы из комнаты и глядя в сочувственные, выжидающие глаза Нины Федоровны, она поняла, что попалась. Конечно, ей не составит труда найти машину и отвезти Славу в городскую больницу, деньги у нее есть… но как он доедет и что будет с ним потом… слишком свежо еще было воспоминание о Наде, которая из больницы не вернулась. А Нину Федоровну в поселке действительно хвалили… а нужные лекарства Наташа привезет — пусть только скажет.

«Я ведь ничего в этом не понимаю! — в отчаянье думала она. — Ничего!»

— Хорошо, — тихо сказала она вслух, и Нина Федоровна облегченно кивнула — обе они поняли, на что именно согласилась Наташа. — Посидите с ним, я схожу к соседям позвонить.

Выходя из домика, Наташа думала только об одном — о том, какую паутину сплела для себя и для Славы.

«Пусть только Лешко его вылечит, — решила она. — Я попробую нарисовать. А ему просто ничего не скажу. Я ее спрячу и сама буду за ней присматривать. Он ничего не узнает… может, как-нибудь потом. В последний раз».

Выздоравливал Слава долго. Первые дни он почти все время находился то в странном забытьи, то проваливался в беспокойный горячечный сон, и Наташа часами сидела в кресле возле его кровати, переживая, правильно ли поступила, хотя уже на второй день Нина Федоровна принялась уверять ее, что, в принципе, никаких оснований для беспокойства нет. Во сне Слава часто что-то бормотал, иногда дергался, вскрикивал, и тогда Наташа сжимала его подрагивающие пальцы, гладила горячее лицо, пока он не затихал. Просыпаясь, он не сразу узнавал ее, щурил мутные глаза, кривил, отворачиваясь, высохшие губы.

На четвертый день температура немного спала, и Слава, уже глядя вполне осмысленно, со слабой улыбкой сказал Наташе, что еще никогда не чувствовал себя так паршиво.

— С чего бы — с какого-то дождичка! — он ободряюще подмигнул ей. — Старею!

И Наташа отвернулась, чтобы он не увидел выражения ее лица.

Вечером Лешко уверенно сообщила ей, что теперь уж точно бояться нечего, и посоветовала наконец-то толком отдохнуть. Они сидели на кухне, попивая крепкий несладкий чай. Слава спал, Костя Лешко в своей комнате, хорошо просматривавшейся из кухни, мрачно наблюдал за телевизонным экраном. Проведя в семье Лешко четыре дня, Наташа успела присмотреться к парню и решила, что попробовать все-таки стоит — несмотря на то, что Костя на все ее осторожные попытки заговорить с ним, либо угрюмо отмалчивался, либо умело бросался острыми, обидными словами, он ей понравился. В конце концов, она же смогла не работать эти три недели, смогла как-то затормозить? Значит, сможет и снова. Следовательно, делать все нужно как можно быстрей, пока Слава будет находиться в доме Лешко и не сможет ничего увидеть. Плохо было только то, что ей придется работать без охраны, но тут уж ничего не поделаешь. Ничего, справится!

Поэтому, допив чай, Наташа решительно сказала Лешко, что займется ее сыном сегодня же ночью и после взрыва плохо сыгранного изумления и искренней радости, сообщила Нине Федоровне свои условия, добавив, что ни Костя, ни Слава не должны ничего узнать.

— Но как же я объясню Костику… ночью?! — растерянно воскликнула врач, и Наташа, закуривая, пожала плечами.

— Придумайте что-нибудь. Других вариантов не будет.

Она встала, собираясь пойти посмотреть, как там Слава, но тут через двор прокатился глуховатый звонок, и Лешко, вскинув голову, сказала, что это, верно, пришел кто-нибудь из Наташиных друзей — узнав, что случилось, они по очереди забегали проведать Наташу, осведомиться о Славином состоянии, занести что-нибудь вкусненькое и весело выразить надежду, что скоро Наташа опять сможет принимать их в своем доме как раньше. В особенности этого хотели Сметанчик и Илья Павлович, которым скоро нужно было уезжать. Наташу и удивляла, и пугала эта преданность, но в то же время она понимала, что это ей нравится.

Лешко ушла и через минуту вернулась с промокшей женой Григория Измайлова, Ольгой, которая, весело поругиваясь, пыталась сложить сломавшийся зонтик, и Наташа втайне порадовалась, что это была не Сметанчик — хоть ей и симпатична была жизнерадостная болтушка, но обращаться к ней за помощью в данном случае ей бы не хотелось. Она подождала, пока обе женщины сядут за стол, и шепотом спросила Ольгу — сможет ли она приглядеть сегодня ночью, а, возможно, и завтра утром за ее другом. Ольга, немного подумав, согласилась, потом, округлив глаза, вопросительно кивнула в сторону комнаты Лешко-младшего, и Наташа мотнув головой, прижала палец к губам.

В начале первого ночи в маленьком домике на окраине поселка впервые за четыре дня вспыхнули все окна, и безвестный прохожий, возвращаясь от своего приятеля, недоуменно подумал: чего это вдруг не спится приезжим, но тут же потерял к этому интерес и зашлепал дальше по раскисшей дороге, слегка покачиваясь после дружеского разговора. Наташа смотрела ему вслед, пока он не исчез в мокром полумраке, потом задернула штору на окне в маленькой комнате-студии. Костя Лешко, угрюмый, сонный и недоумевающий, уже сидел в большой комнате, переругиваясь с матерью, уговаривавшей его вести себя спокойно. Наташа еще раз проверила, надежно ли закреплена занавеска на дверном проеме, и взглянула через окошко на будущую натуру — обмякшего в громоздком инвалидном кресле блондина с изрядными, несмотря на молодость, залысинами на висках и скривившимся в презрении к самому себе ртом. Увидев в прореху Наташины глаза, Лешко беспокойно задвигался и громко сказал:

— Мать, ну что ты еще удумала-то! Пнем посидеть я и дома могу! Что она на меня уставилась — мужика безногого что ли не видела никогда?!

— Костенька, ну ты посиди спокойненько, ну что ты… в самом деле… — зашелестел за занавеской голос Нины Федоровны, и Наташа, отвернувшись, подошла к этюднику, и спустя минуту исчезла из комнаты, погрузившись в чужую, темную, болезненную Вселенную.

Опасность Наташа почувствовала чудом. Теперь обычно ее работа протекала плавно, уверенно, без остановок; сознание словно раздваивалось, и Наташа одновременно видела внутренний мир натуры и поверхность холста — два измерения — и по мере того, как странное жуткое создание исчезало в одном измерении, оно появлялось в другом, обретая в нем жизнь, сущность и одиночество. То, что Неволин называл «келы», не исчезало мгновенно, как это было при работе на Дороге, — Наташа словно заарканивала его чем-то, чему и сама не могла подобрать определение, и вела — медленно-медленно, осторожно, пока нечто не оказывалось надежно запертым в другом измерении. Но в этот раз, когда существо уже наполовину было извлечено, один из миров вдруг дернулся, мгновенно истончился, став похожим на крупноячеистую рыболовную сеть; царивший вокруг темный холод разорвала горячая огненная вспышка, запах цвета сменился легким запахом духов, пыли, красок и старой мебели, звук цвета — звуком чьего-то взволнованного дыхания и легким матерчатым шелестом, и Наташа увидела, как едва заметно колеблется темная занавесь, и как внизу, между кнопками, которыми она, зайдя в комнату, для верности прикрепила материю к деревянному порожку, осторожно шевелится палец с острым лиловым ногтем, пытаясь вытащить одну из кнопок. Нина Федоровна, которой Наташа строго-настрого запретила смотреть в окошко, решила схитрить и проконтролировать процесс снизу — и обещание не нарушит, и узнает, как же на самом деле пытаются исцелить ее сына.