В начале мая тридцатого года две учительницы Лягаевской школы-четырехлетки, юные комсомолки Дуся Курочкина и Муся Жилочкина, как-то сказали ребятам после уроков:

— Сегодня объявляется ударный школьный день по борьбе с грязью в домах. В некоторых избах ужас что делается, годами не убирают! Идите, стыдите их, учите чисто жить.

Первый-второй класс отпустили домой, объяснив им значение чистоты и наказав бороться за нее в своих избах. Из учеников же четвертого и третьего классов организовали бригадки по нескольку человек — и вперед!

Шли по деревне, заходили в дома. Не спрашиваясь, принимались за работу: мели полы, шоркали стены, снимая паутину и плесень, сгребали и сбрасывали с печек не убиравшиеся многие годы пыль и хлам. Поднимался такой содом, что ничего не было видно. Удивленные, очумевшие старухи ковыляли поспешно на крыльцо, оттуда — к соседям. Там — такое же светопреставление. Спаси, господи, милостивый Никола!

Из открытых, густо выбрасывающих пыль окошек — ребячий чих. Чумазая, в пыльной одежке стояла на крыльце одного из домов третьеклассница Опёнка Минина и толковала собравшимся внизу молодкам, старухам, ребятишкам:

— В грязи-то, гляжу, больно хорошо вам жить! Такими же хотите быть, ага? — она показала на роющих завалинку двух остромордых, чрезвычайно похожих на больших крыс поросят местной породы с большими черными пятнами на шкуре. — Ведь как хорошо, когда дома-то чисто! Не будете жить по новой советской медицине — заест вас микроб!

Олёнка — первая в школе активистка.

— Слышь-ко, бабы, что девка бает!

— Что, что, что?

— Дескать, приедет из самого Кудымкара с наганом какой-то мистоп, всех начисто порешит, а иных так прямо и заест.

— Ой, ой, ой!..

В ту пору трусил мимо на лошади по своим делам председатель лягаевского колхоза «Красный Октябрь» Иван Николаевич Мелехин.

— Эт-то еще что за митинг?

— Это, Иван Николаевич, пионерский поход за чистоту крестьянского жилья! Хватит в грязи-то им жить, пора и об медицине маленько думать. Так нам учительница Евдокия Федоровна сказала.

Председатель увечной левой рукой — половины кисти не было — потер щеку, проводил взглядом летящую по улице пыль, крякнул:

— Дело шибко хорошее! Да только управиться ли с ним вам, сопливым? Ведь тут отсталость вековая, а вы разбежались по избам, вениками — шир-шир! Кавалерийский наскок в этом вопросе ничего не решит, — время надо, силы, хотение. Под силу ли вам это, подумай, Олёнка! Ребятам что — они сейчас веники бросили, все забыли да играть побежали. А бабы с мужиками и кумекай потом: зачем это школьники по избам ходили, пыль поднимали?

— Как — силы не хватит? — обиделась девчушка. — Нас много! В третьем да в четвертом классе только больше двадцати! Надо будет — и малышню пристегнем. Сколько будет? Вот! Неужели мы все вместе грязь не одолеем? Да мы хоть какое дело изладим!

— Ой, какая Олёнка у нас храбрая! — засмеялись стоящие у крыльца бабы и старухи. — Все она изладит! Нос-от подотри, пионерка!

Председатель же помолчал, затем тронул повод и потрусил дальше.

На другой день, к концу последнего урока, он появился возле школы. Ребята, сидящие возле окон, видели, как Иван Николаевич примостился на бревно у забора и завел разговор с малолетним Трофимком Дегтянниковым. Трофимко был из соседней, за леском, деревни Тюиково, ровесников у него там не было, и он таскался, как привязанный, за братом Артёмком, третьеклассником. Тот в школу — и Трофимко в школу, тот бегать — младший братец за ним, тот делает что-нибудь по дому — и пятилетний тоже пыхтит, тужится, работает. Бывает, надоест Артёмку как горькая редька, надает он ему; отвяжись! Трофимко поревет-поревет тихо в сторонке и опять бежит за братом. Еще у Трофимка была совершенно ничтожная собачонка Тявка. В Лягаево и окрестных деревнях собаки были большие, сытые, добрые. «Откуда взялось экое чудо? Наверно, она прибежала из самого Кочева», — судили между собой крестьяне, глядя на семенящую за Трофимком на коротких лапах лохматую остромордую страхилатину.

Сейчас Трофимко хвастался председателю, какая Тявка у него ученая.

— Усь! Усь! — покрикивал он, указывая на бродящую по полянке привязанную к колышку козу.

Собака смотрела, смотрела на него, на козу; вдруг, изогнувшись, бросилась вбок, к Ивану Николаевичу, и хватанула его за коленко. Мелехин лягнул ногой — Тявка отлетела к огороду, села, помотала головой: жива ли? — и припустила к выглядывающей из подворотни курице.

Трофимко надулся, поддернул худые, из мамкиного домотканого сарафана порточки, убрел за школу.

— Ишь ты, — усмехнулся председатель. — Малышня…

Потер колено, погрозил радостно осклабившейся, замотавшей хвостом собачонке: вот я тебя, уродина!

Из школы спешили к нему юные комсомолки Курочкина и Жилочкина:

— Просим, просим в гости, Иван Николаевич!

— Надо, Евдокия Федоровна, Марья Ивановна, кой о чем потолковать. С вами, с ребятишками.

— Сейчас, сейчас, это мы сейчас! Дети, не расходитесь! Здесь соберемся или в класс пойдем?

— Лучше в классе, дело серьезное. Вы старших-то и младших отпустите, второй и третий только оставьте.

Дуся и Муся переглянулись: что такое? — и побежали распоряжаться.

Школа помещалась на втором этаже обширного дома раскулаченного Никиты Демидова. Маленькая комнатешка учительниц, две большие — в одной Курочкина занималась с первым и третьим классами, в другой — Жилочкина со вторым и четвертым. По два ряда парт в каждой: для младших и старших ребят.

Собравшимся второклассникам и третьеклассникам председатель лягаевского колхоза сказал так:

— Живем мы, колхозники, пока худенько. То земля не уродит, то непогода прихватит. Становимся, как говорится, на ноги. Но сразу решили: что бы ни случилось, первый кусок — всегда школе. Вас нынче в школе хлебом кормили?

— Кормили! — ответили ребята.

— Так будет и дальше. Сами станем голодать, а вас обеспечим, выучим. Однако и вы нам тоже помогайте.

— Поля полоть, что ли? — спросил Иванко Тетерлев из Васькино. — Так мы к вам, к лягаевским, не пойдем, у нас свои поля есть. И тятьки с мамками не пустят. Хитрые какие! Чтобы на вас из других деревень работали.

— Обождать-то не можешь, когда взрослый скажет? — строго глянул на него Мелехин. — Если они все у вас такие невежи, так я лучше уйду, — это к учительницам.

— Нет, нет! Они не такие. А он такой. Ваня, скажем тятьке! Выйди из класса! Нет, встань в угол! — заволновались Дуся и Муся.

— Ладно, пускай сидит, — смягчился председатель. — Ребята у нас хорошие, дружные, послушные. Вон как они вчера чистоту наводили. Я тогда и подумал: если всем вместе да за что-то взяться им — ведь выйдет у них! А? Одну былинку, как говорится, и пальцами переломишь, а сноп и через колено не сломаешь. В общем, так: выделяем вам небольшое поле, и садите там сами картошку, морковку, капусту, редьку, горох, свеклу — все, что надо, что в еду годно. Это будет школьное. Чтобы вам потом не один хлеб колхозный здесь жевать. Суп на обед сварить, то-другое. Дома-то тоже не больно жирно кормят, поди? Вспахать мы вам вспашем, а уж садить, окучивать, полоть, копать — это давайте сами. На прополку колхозных полей я своих лягаевских ребят тоже позову. А ты, Ваня, у себя в деревне будешь помогать полоть, потому что — верно! — у вас свои поля есть. Я к ним не касаюсь. Но в школу бегаешь к нам, и школьное поле будь добр к нам ходить обрабатывать, потому что оно для всех школьников. Понял?