– Но зачем мне это?

– Макс мог знать что-то такое, что могло бы скомпрометировать вас или ваших близких, и вам теперь важно узнать, поделился он с кем-нибудь этой информацией или нет… Да Бог ты мой, причин подружиться со мной ради своей же собственной безопасности – тысячи…

– Это все, разумеется, логично. Но только я никак не был связан с твоим мужем. Я не собираюсь клясться тебе кровью или доказывать что-то… Положись на свою интуицию. Больше мне нечего тебе сказать. Сейчас ты ляжешь спать, а утром сообщишь о своем решении: либо ты остаешься у меня и считаешь меня своим другом, и мы начинаем действовать в твоих интересах вместе с Савельевым, либо ты действуешь так, как подсказывает тебе сердце.

– Как высокопарно и сказочно! Утро вечера мудренее, скажете?

– Не знаю. Ты мне нравишься, Белла. И это, по-моему, единственная причина, по которой ты находишься здесь. Мне доставляет удовольствие смотреть на тебя. Мне очень жаль, что твое сердце отдано другому мужчине. Я бы мог сделать тебя счастливой.

– И где это только вас научили так говорить?.. Спасибо за ужин. Мне, кажется, действительно пора спать…

Он проводил ее до спальни, помог даже разобрать постель и, пожелав ей спокойной ночи, бесшумно вышел. Белла разделась, забралась под одеяло и долго не могла уснуть, прислушиваясь к звукам в квартире. Она слышала, как Григорий Александрович с кем-то разговаривает по телефону. Она хотела встать, пройти на цыпочках к двери и попытаться подслушать, но сон, внезапно сковав ее движения, вмиг погрузил ее в сладчайшее забытье.

Ей снился ресторан «Европа», великое множество официантов (и все почему-то на одно лицо), какие-то негры, пьющие молоко из прозрачных высоких бокалов, а потом в сон ворвался пожар… И она закричала, увидев объятую пламенем «Мазду» и корчащегося рядом на земле Макса…

Но самое страшное заключалось в том, что она НЕ ЗНАЛА, что это сон. Она страдала по-настоящему. И слезы, которые залили ее щеки, когда она проснулась, были тоже настоящими. А в груди прыгало, не в силах уняться, маленькое перепуганное сердце.

Григорий Александрович стоял в дверях. В его взгляде она прочла боль.

– Успокойся, – он прошел и сел рядом с нею на постели, – это был только сон. Тебе надо отдохнуть. Если ты позволишь, я дам тебе немного снотворного.

– Нет! – вскрикнула она. – Я не верю вам, не верю никому…

Она сидела с округлившимися от ужаса глазами, лицо ее, мокрое от слез, побледнело, а трясущиеся губы продолжали бормотать: «Я не верю… Я не верю…»

– Да пойми ты наконец. У тебя нет другого выхода. Ты должна мне довериться. Иначе пропадешь. Изойдешь слезами, но ничего не добьешься. Тебе сейчас нужны силы. И если ты не возьмешь себя в руки, не осознаешь, что ты теперь ОДНА, без Макса, то очень скоро последуешь за ним в могилу. Ты бы посмотрела на себя в зеркало. Буквально за три дня ты превратилась в аморфное и слабое существо. Ты сейчас как никогда уязвима. И это после того, как ты сумела проявить себя совершенно с другой стороны. Я просто восхищаюсь тем, как ты угнала машину, как раздобыла денег, как выжила, наконец… Согласен, ты балансировала тогда между жизнью и смертью, но ведь ты же была другая. Совершенно другая…

Она достала из-под подушки большой носовой платок, шумно высморкалась и уставилась на Григория Александровича уже с интересом.

– Вы действительно полагаете, что мне под силу вернуться к нормальной жизни?

– Полагаю, что да. Просто тебе понадобится какое-то время, чтобы восстановить душевное равновесие… Абстрагируйся. Тебя же НЕТ. Ты же умерла. А девочка, которая сидит сейчас передо мной и сморкается в платок, – совершенно другой человек. Постарайся…

Она шумно вздохнула и снова легла. Повернулась к окну, положила руки под щеку и закрыла глаза.

– Если хочешь, я лягу с тобой. Ничего не будет. Просто я обниму тебя и попытаюсь передать тебе тепло своего тела.

Она тотчас повернулась в его сторону. Увидев, как он снимает халат, Зу-Зу почувствовала, как кровь приливает к ее щекам. Да, он выглядел именно так, каким она себе его и представляла.

«Прости меня, Макс», – подумала она спустя некоторое время, чувствуя, как тело лежащего рядом мужчины прижимается к ней.

Однако утром она была готова убить его: он сдержал свое слово – «ничего не было». И Зу-Зу приняла это как личное оскорбление. Ничего подобного ей в жизни еще не приходилось испытывать. Сначала она возбудилась, затем перевозбудилась, а к утру ее даже затошнило от переизбытка чувств. Но самое ужасное заключалось в том, что она знала, что Григорий Александрович понимает все, что с ней происходит. Она видела это по выражению его лица (оно носило легкий оттенок иронии в сочетании с нарочитой заботливостью) и готова была высказать ему все это вслух. Но не высказала. Побоялась.

На кухне, куда она пришла после часа, проведенного в ванной, она наконец-то увидела женщину, которая помогала Григорию Александровичу по хозяйству. Ей было за пятьдесят. Круглое добродушное лицо, круглое мягкое тело, круглые глаза и круглые очки на носу. Немногословная и тихая, как и положено быть домработнице. Увидев Беллу, женщина тихонько выплыла из кухни, оставив на столе блюдо с горячими, аппетитно пахнувшими оладьями и судок с жарким.

– Спасибо, Зина, – услышала Зу-Зу голос Григория Александровича и почувствовала, как впервые за последние дни к ней вернулся аппетит. Он присутствовал, конечно, и в тот вечер, когда она угнала машину и покупала продукты в магазине, но ТОТ аппетит носил чисто физиологический характер. Теперь же, в этой светлой и уютной кухне, заполненной чудесными ароматами жареного мяса и оладий, она поняла, что к ней вернулось прежнее желание получать удовольствие от вкусной еды. Ведь, если разобраться, у нее теперь оставалось в жизни не так уж и много удовольствий. Одного – это уж точно – ее лишил этой ночью мужчина, который пролежал с нею в постели абсолютно голый, обнимая ее, но, измучив ее ожиданием, так ничего и не предпринял. Ей не верилось, что он поступил с ней так лишь из уважения перед ее чувствами по отношению к ее погибшему мужу. «А с другой стороны, – вдруг подумала она, усаживаясь за стол и с головой погружаясь в размышления, – именно вчера я была на похоронах. Не кощунственно ли было бы отдаться в этот трагический день первому встречному мужчине?» Она изо всех сил хотела проникнуться к Григорию Александровичу уважением и оправдать его действия (а точнее, бездействие), но у нее так ничего и не получилось. Когда он вошел на кухню, она сделала вид, что рассматривает сметану в вазочке.

– С тобой все в порядке? – спросил он.

– Григорий Александрович… – начала она с пафосом, но почему-то замолчала.

– Мы же договаривались, что ты будешь звать меня просто Гришей или Григорием.

– Легко сказать…

– Так что ты надумала этой ночью?

«Сделать из тебя фарш», – подумала про себя Белла, но вслух произнесла:

– У меня, пожалуй, действительно нет другого выхода, как довериться вам. Но я также вспомнила, что Савельев, если мне не изменяет память, «важняк».

– Белла, ты не перестаешь меня удивлять! Ты даже знаешь, что такое «важняк»?!

– Не что, а кто… Это следователь областной прокуратуры, а зовут его, кажется, Николай… отчество забыла. Он как-то был у нас, заезжал, чтобы поговорить с Максом.

– Вот это память. А почему же ты не сказала мне об этом вчера?

– Не знаю, наверное, не вспомнила.

– Тем проще тебе будет общаться с ним. Надеюсь, у Макса не было с ним конфликтов?

– Кажется, нет. Но после разговора с Савельевым Макс не сказал мне ни слова, а это странно… Макс много чего мне рассказывал. Я уже знаю, что у вас вертится на языке: что, мол, напрасно он все это делал, так?

– Приблизительно.

– Вот видите, я понимаю вас с полувзгляда.

– Да ты вообще талантливая девочка. Так мы звоним Коле Савельеву?

– Звоним, конечно. И вы могли бы сразу же попросить его разузнать все, что возможно, о Родионе Исханове?