— Чем? Да вот, мы уже и взяли! — Витька ткнул указательным пальцем в цветы, и лицо Леры передернулось, точно вместо пальца у него была рапира, и ткнул он не в цветы, а в нее. — Сойдет.
— Но если они тебе дороже, чем Ромка, — присоединила свой голос и Анька, — так бери их и вали! Выбирай!
— Выбирай! — крикнула Юлька и вздрогнула, словно испугавшись собственного голоса. — Выбирай!
— Выбирай!
— Выбирай!
— Выбирай!
Мы кривлялись и пели это одно-единственное слово, точно нелепую пародию на детскую песенку о каравае. В этот момент мы окончательно утратили способность соображать. Мы больше не были восемью отдельными людьми — мы стали единым организмом, примитивным и безумным. Мы не видели ничего кроме Леры — она словно разбухла, выросла до гигантских размеров, заслонив собой весь мир.
Лера, побелев, смотрела то на нас, то на цветы, то на Ромку. Ее взгляд прыгал туда-сюда, как мячик в теннисе. Она что-то говорила — я видела, что ее губы шевелятся, — но мы ничего не слышали. Наконец она отступила назад и уцепилась за Ромкину руку, и мы тотчас замолчали, и некоторое время на чердаке не было слышно ничего, кроме хриплого дыхания. Мы ждали, что она скажет. А она сказала: «Пошли, Рома».
— Так значит он?! — воскликнула Анька. — А как же цветочки?!
— Ты выбрала его? — спросила и Кира, скаля зубы в волчьей усмешке. — Говори: да или нет?! Ты русский понимаешь?! Да или нет?!
— Да, — едва слышно сказала Лера, и если б мы не ждали ответа так напряженно, то не услышали бы.
— Ну, все! — вдруг облегченно выдохнул Витька, неизвестно к кому обращаясь.
— Черт, Ромка, ты выиграл! — Кира рассмеялась с веселым изумлением. — Вот блин!
— Ну, я ж говорил. Все уже, да? А то мне этот цирк уже надоел! — громко сказал Ромка за спиной Леры, и она вздрогнула и оцепенела, точно сзади зашипела змея. А потом ее лицо и глаза вдруг стали безжизненными, пустыми, словно кто-то страшный прошелся по ним щеткой и вымел прочь все мысли, все чувства, выскреб все до единой пылинки. Мне показалось, что я смотрю в лицо трупа, и я перепугалась до смерти, и не одна я, потому что кто-то, по-моему, Юлька, спросил дрожащим голосом: «Лерка, ты че?»
— Ты что, и в самом деле поверила, что Ромка в тебя влюбился?! — Кира всплеснула руками, будто хотела показать, как она разочарована Лериной доверчивостью. — Ну ты больная! Да ты в зеркало хоть смотрелась когда-нибудь?! Да кто ты вообще, тупорылая?! Ромка, иди сюда!
— Фу, пусти! — сказал Ромка и стряхнул с себя Лерину руку так брезгливо, словно это был какой-то слизняк. — И как меня не стошнило?! Буэ, буэ!
То, что произошло потом, произошло очень быстро — едва ли на это ушло больше двух минут. Но позже, когда я снова и снова прокручивала в памяти эту сцену, мне казалось, что время было, что можно было что-то сделать — одно слово, одно движение, и мы вписались бы в поворот, а не вылетели бы за ограждение, в пропасть. Но ведь монтаж делают только после съемок, верно? Жизнь — не пленка, ее нельзя остановить и вписать другой кусок.
Лера развернулась и ударила Ромку по лицу. Это был слабый удар, он не мог причинить боли, а лишь разозлить. И он разозлил, но не Ромку — у того челюсть отвисла, он был ошеломлен, как если бы консервная банка, которую он пнул ногой, вдруг дала ему сдачи. Отпущенная тетива спустила не ту стрелу — сорвалась Кира. Ведь Ромка был ЕЕ собственностью.
Я вижу, как ее правая нога поднимается — конечно, это произошло очень быстро, но сейчас я вижу все, как при замедленной съемке. На ноге — белая адидасовская кроссовка — новенькая, папаша привез — зашнурованная модными тогда салатовыми шнурками. Кроссовка ударяет в глиняный горшок с амариллисом, и он заваливается вперед, в провал. Темно-красные колокольчатые цветы на длинной стрелке сминаются о противоположный край трещины, стрелка ломается, и цветок летит вниз, и через секунду доносится грохот разбитого горшка. Я слышу смех Киры, пронзительный, захлебывающийся, истеричный — безумный смех ведьмы, которой удалось ее колдовство. И мы следом начинаем сбрасывать остальные горшки. Вот он, стадный инстинкт, во всей красе!
Лера взвыла, как подстреленное животное, и кинулась к провалу, но Ромка успел схватить ее за локти, и она билась, вытянувшись вперед с вывернутыми за спину руками, и дребезг бьющихся горшков был как предсмертные вопли, и комья земли стучали о бетон, как тела, сбрасываемые в могилу. А потом Витька хрипло крикнул: «Прекратите!» — и мы остановились.
Остался только один горшок — с тем самым большим кактусом, похожим на руку толстяка. Кира нагнулась, подняла его и протянула вперед, над провалом.
— На, забирай!
Безумная яростная волна уже схлынула с меня, я словно бы прорвалась сквозь красный туман в реальный мир. Конечно, Кира не собиралась отдавать ей цветок. И я наконец-то нашла в себе силы крикнуть:
— Не надо! Не бросай! Сука!
Ромка отпустил Леру, и она кинулась вперед — скорей, спасти, что осталось! Кира посмотрела на меня с каким-то сонным удивлением и разжала пальцы.
Я не видела того, что случилось дальше, — я смотрела на Киру, на ее красивое лицо с экзотическими чертами, на раскосые глаза — они словно загипнотизировало меня. Мне казалось, что сейчас из этого лица, как из лопнувшего кокона, вылупится что-то чудовищное, омерзительное, нечеловеческое. А потом девчонки взвизгнули, и я повернула голову и увидела, что Лера падает.
Я не знаю, как это произошло, — скорее всего, потянувшись к кактусу, она споткнулась о кусок шифера или арматуры, либо ее нога соскользнула с края трещины и она потеряла равновесие. И рухнула прямо в провал.
Вы скажете: падая в такую неширокую щель, обязательно успеешь зацепиться за что-нибудь руками или ногами. Но это со стороны хорошо рассуждать! И не забывайте — в тринадцать лет совсем не те габариты, что в двадцать один. Лера не успела ни за что зацепиться, она успела только вскрикнуть. А я успела увидеть ее лицо.
О, ни одно лицо, ни один человек не может, не должен содержать в себе такую ненависть! Он не сможет, он расплавится, как плавятся пластиковые бутылки, если влить в них кипяток! Такой ненависти вообще не должно существовать на свете.
Я успела увидеть ее лицо, и она упала в провал — наискосок, вниз головой, и ее крик сразу оборвался.
Мы все подбежали к провалу и свесились вниз, мы кричали, звали Леру, мы просили, чтоб она попробовала встать, подать нам руку, чтоб мы смогли ее вытащить, мы умоляли ее и просили прощения, но Лера лежала на боку, лицом вниз, и не шевелилась, и не отвечала нам. Нужно было спрыгнуть туда, но отчего-то никто, никто из нас не мог на это решиться, все только галдели и суетились, перепуганные и дрожащие, и я помню липкий и холодный ужас, который навалился на нас. Я помню, как у меня сдавливало горло и не хватало воздуха, и как я чуть сама не свалилась вниз, пытаясь дотянуться до согнутой Лериной руки. Я помню, как Юлька принесла свечку, но руки у нее тряслись, и свечка упала вниз и погасла. Я помню, как Анька стояла на коленях на краю провала, прижав ладони к нижней части лица, и кровь текла сквозь пальцы и капала на голые ноги Леры, словно поминальное вино. Я помню, что Людка была самой спокойной из нас и молчала и только смотрела во все глаза. Я помню, как Лешка, утирая нос, сказал: «Ну и влипли же мы!» — и Витька вдруг вскинулся и ударил его с такой силой, что сломал ему челюсть, а себе — два пальца. Я помню, как Женька с грохотом спускался по лестнице и звонил, и колотил во все двери, и кричал, чтобы немедленно, черт подери, немедленно вызвали «скорую»! И я помню, что к тому моменту ни Киры, ни Ромки, ни Шурки уже не было на чердаке — они сбежали тихо и быстро, и никто из нас этого не заметил.
Леру вытащили через полчаса, но если б ее вытащили сразу, все равно ничего бы не изменилось. Три метра — высота небольшая, но люди ломают руки-ноги и просто споткнувшись на ходу. А Лера, упав с высоты трех метров вниз головой, сломала себе шею.
— Господи, какой ужас! — вырвалось у Наташи. Она потянулась и быстро налила себе пива, и оно перелилось через край и потекло по столу. — Вы…вы… Господи, какой ужас! — и она залпом выпила пиво.
