Послав письмо Никите, тут же получил письмо от него – о нашем "полном единодушии". Тут же начал писать для "Вестника" статью Об иерархии ценностей : попытка сказать, выразить наше "главное".
Вчера полдня в Принстоне на "русско-американской" богословской встрече (то есть встрече "церковников" из СССР с американцами). Опять то же плавное выступление владыки, то же чувство, что все это показное, казенное, что меньше всего в этой встрече – желания подлинно встретиться. Они привыкли быть посылаемыми, чтобы просто своим явлением a la град Китеж убедить Запад, что там все "в порядке". Но все это жалко, хотя одно свидетельство несомненно: не о том, что там все в порядке, а о том, что, несмотря на все, вопреки всему, – там есть Церковь. Завтрак с архиепископом] Владимиром, ректором Московской Духовной Академии, – очень светлое впечатление…
Очень умная речь о.В.Борового.
Переводчики, переводчицы с хорошими, русскими лицами. Кто они? Как могут они так жить?
Страшное загромождение жизни мелочами, делами, заседаниями – знакомое уныние и раздражение от этого. Чувство распыляемой, раздробляемой, расплескивающейся жизни.
1 Национальном Совете церквей (англ.).
Пятница, 21 февраля 1975
Один за другим – солнечные дни, синее небо. Вчера все "после обеда" на заседании митрополичьего совета.
Суббота, 22 февраля 1975
Ithaca, Cornell University
Один в отеле Корнелльского университета, куда я приезжал раз пять в шестидесятых годах. Прилетел вчера. Ужин в отельном кабинете с группой профессоров, потом лекция. За ужином, слушая разговоры, думал: как это точно описано в набоковском "Пнине" (Набоков писал именно о Корнелле, где преподавал). Тот же сарказм, безостановочный деланный хохот, "sophistication"1 . Что-то есть страшное в этой профессии: эта власть над молодыми душами и умами, власть теперь без всякого над собою контроля, не человеческого, а, т.[ак] ск.азать], "трансцендентного": убеждений, внутренней связанноости каким-то служением, каким-то "видением", мироощущением. Что такие люди могут дать ? Маленькие, исполненные всяческого страхования (место, ранг, популярность)… Конечно, исключения, много исключений, но вся система принуждает вот к этой внутренней запуганности и внешнему цинизму ("знаю я цену всем этим идеям!").
Сегодня в "Нью-Йорк Таймс" статья о переменах в России за последние пять лет. "Диссидентство" замирает, молодежь не идет на смену уехавшим или осужденным. Об одиночестве Сахарова. Марамзин освобожден после раскаяния с условным приговором. Телевизоры, машины, мороженое, удобства. Выходит так, что трагическая, высокая нота, взятая Солженицыным, уходит вот в эту вату. "Жить не по лжи!" – но Чалидзе мне сказал недавно: "Как он не понимает, что люди всегда и всюду жили, живут и будут жить по лжи". Невозможность перебить инерцию низшей, безличной логики человеческих обществ. Америка "хочет" торговать с Россией, и это безличное "хотение" сильнее, чем какой бы то ни было протест. Россия "хочет" лучшей – материально – жизни. И с этим ничего не поделаешь. Страшное абсолютное бессилие религии в этих "хотениях". И дело тут не в слабости и падении самой религии, а в чем-то неизмеримо более глубоком. Религия перестала быть основным term of reference2 , основой "мироощущения", пускай и слабой, но "оценкой" всех "хотений". Особенно сильно почувствовал я это (хотя, конечно, знаю об этом давно) в пятницу на Митрополичьем Совете: был доклад Committee on Investment3 , то есть обсуждение того, что лучше – вкладывать церковные деньги в какие-то bonds4 или какие-то stocks5 . Я уже не говорю о том, что никто, видимо, не чувствовал какого-то демонического комизма самого этого обсуждения, с участием епископов и священников. Не говорю о
1 искушённость (англ.).
2 измерением (англ.).
3 Комитета по инвестированию (англ.).
4 облигации (англ.).
5 акции (англ.).
том, с каким подлинным благоговением слушали члены Совета финансовых экспертов: банкира и биржевого маклера; тут было именно – на час – то благоговение , тот религиозный awe1 , который начисто отсутствовал в обсуждении простых церковных дел. Это последнее велось, напротив, в тонах мелкого политиканства, взаимного недоверия (проверка чуть ли не каждого цента, истраченного церковной администрацией) и т.д. Банкиров слушали с духовной усладой и если о чем спрашивали, то в тоне, которым, mutatis mutandis, раньше обращались к старцам, мудрецам и "мэтрам". А они говорили с той простотой и благородным смирением, что присущи людям, знающим свою силу, свое незаменимое место в обществе и в общественной иерархии. Вот тут все: этим тоном не говорит религия, ибо этого места у нее больше нет. Она вся "петушком, петушком", как Добчинский и Бобчинский, только бы ее "тоже взяли", "не забыли", что она все еще тут и не совсем – поверьте, поверьте – бесполезна. Сокровище мира, а потому и сердце – не в ней, однако забыл сказать, что оба-то финансиста – банкир и маклер – сами очень деятельные члены Церкви, отдающие ей буквально и жертвенно все свое свободное время, причащающиеся каждое воскресенье и т.д. Что это значит? Чего это символ? Да того, конечно, что сама религия приняла секулярную "логику" и в этом принятии не видит, не ощущает не только никакого падения, но даже и никакой "проблемы". Да и как бы могла она иначе жить?
Две иллюстрации сказанного в газетке, подсунутой под дверь моего номера (Syracuse Post-Standard):
В Чикаго, в огромном городском госпитале, пять лет назад построили внутренний крематорий для сжигания трупов одиноких бедняков. "There was no question, – утверждает директор, – that it would be cheaper to cremate the bodies than deal with private cemeteries…"2 . Но крематорий так и не действует, ибо служащие протестуют. Один из них сказал: "We do have some people with a bit of religion left who don't buy that way of disposing of human bodies, and I guess I'm one of them…"3 . Самое же замечательное в том, что, по словам директора, постройка крематория была предварительно обсуждена с "religious leaders"4 and "there was absolutely no opposition…"5 . Еще бы! Лидеры да еще сопротивляться "современности"… Сопротивляется еще, но уже недолго, – "a bit of religion left…".
В том же номере заявление католической монахини, возглавляющей какой-то институт для осведомления мира о "new image"6 монахинь: "Sisters have become very serious ministers dealing with issues of social justice and with the Gospel in terms of the world today"7 . Оказывается, нестерпимым
1 трепет (англ.).
2 "Было абсолютно ясно, что дешевле кремировать тела, чем иметь дело с частными кладбищами" (англ.).
3 "У нас есть несколько человек, которые сохранили чуточку религии и которым не нравится такой способ избавляться от человеческих тел, и я, вероятно, один из них" (англ.).
4 "религиозными лидерами" (англ.).
5 и "не было никаких возражений" (англ.).
6 "новом имидже" (англ.).
7 "Сестры теперь очень серьезно относятся к служению, занимаясь вопросами социальной справедливости и разъясняя Евангелие в контексте современного мира" (англ.).
был их старый image как смиренных и послушных учительниц, сестер милосердия и т.д. "At present… the widespread, lingering attitude is that nuns are only cogs in the institutions, either teachers or nurses (!!!), although actually they are increasingly getting out of simply staffing institutions as schools and hospitals…"1 . И опять, ужас в том, что ни она и никто иной как будто даже и не чувствуют этого поразительного презрения к реальному, живому делу: дети, больные, старики (что выше, что святее!) – и уродливости этого убеждения, что "ministry"2 – это обязательно какие-то безличные "agencies"3 . Добчинский и Бобчинский! "Петушком, петушком…" Но что делать?
Кончил второй том переписки Bremond- Blondel, которую читаю с наслаждением. Почему меня так давно и неизменно интересует и волнует все относящееся к французскому модернизму? Может быть, потому, что я бессознательно чувствую, что тогда были не столько "сформулированы", сколько пережиты основные вопросы религии и Церкви в нашем современном мире, тогда, в каком-то смысле, решалась дальнейшая судьба Церкви. Я никогда не думал, что модернисты были во всем правы. Напротив. Но "проблему" они чувствовали. Эта проблема была тогда задушена и замолчана террористически. И за это Церковь (католическая) расплачивается теперешней катастрофой. Реальность Церкви , трасцендирующая относительность "доктрин" и "богословий", – вот, в сущности, основное "переживание" таких людей, как Bremond, да даже и Loisy, который не ушел, а которого "ушли". Примат опыта Церкви над всем остальным. Церковь как опыт, а не "авторитет" (который – авторитет только в ту меру, в какую он нужен для сохранения реальности и опыта ). На это Церковь ответила утверждением себя как голого авторитета (reductio ad absurdum4 ) и как абсолютизма формул, то есть того же авторитета. И через несколько десятилетий лопнула: Ватикан II и вакханалия: разложение "авторитета".
