Четверг, 18 ноября 1976
Только что (12.30) вернулся со Staten Island. Вчера вечером "беседа развязалась". И снова и снова убеждаешься в том, какие "шансы" были бы у Православия на Западе, если бы не сами православные, не их уровень, не их восприятие и переживание Православия. И словно в подтверждение этому нахожу дома в почтовом ящике "Православный Вестник" – журнальчик, время от времени получаемый мною из Австралии… Все та же безнадежная мешанина – "национально-мыслящего", и "пасхальной ночи", "не могущей не тронуть сердца…", и каких-то мелких писем в редакцию, и праведного гнева, и торжествующего невежества.
Чтение, в эти дни, сборника "Les deux visages de la theologie de la secularisation"4 , в сущности – история современного богословского "вопрошания" о мире. Читаю с пользой, хотя думал, что буду читать только с отвращением.
Смертельная опасность "клерикализма".
Завтра отъезд на Аляску.
Пятница, 19 ноября 1976
Суматошное утро в семинарии – особенно из-за отъезда. Исповеди, разговоры, лекции, письма, звонки… Открываю эту тетрадь буквально как зеркало – чтобы убедиться, что я еще есть.
Bain de solitude6 . Вчера – шестичасовой полет из Нью-Йорка. Фильм "The President's Men"7 – о том, как два молодых журналиста "сокрушили" президента] Никсона. Лучше, чем я думал (не желал смотреть его, когда все о нем говорили…). Нет сомнения, что эта законная борьба с законной властью, впадшей в беззаконие, войдет в американскую "легенду". В аэроплане – большая группа старообрядцев, по-видимому из Орегона. Солжени-
1 лавина колонн (фр.).
2 "Три Солженицына" (фр.).
3 кафедры славянских языков (англ.).
4 "Два лика богословия секуляризации" (фр.).
5 Отель "Хильтон" в аэропорту г. Сиэтл.
6 Погружение в одиночество (фр.).
7 "Вся президентская рать"" (англ.).
цын в одном прав: облик их, то есть лицо, выраженье глаз, "поступь", ни на что не похожи, кроме как на "сборный образ" русского мужика – у Тургенева, Толстого и т.д. Мужчины – с огромными бородами лопатой, женщины в платочках, и, хотя они (главное – мужчины) – в западной одежде, этой последней как бы не видно, она выглядит как армяки, зипуны и т.д. Держатся вместе, никто ничего не читает (шесть часов полета), да и разговаривают как будто мало. Извне впечатление такое, что все это – аэродром, американская толпа, ждущая отлета, сам полет и вообще все окружающее их – не имеет к ним ни малейшего отношения. Точно люди с луны, но без всякого интереса, без какой бы то ни было обращенности к земле. Вне времени и пространства. Они смотрят на все невидящими, светлыми, абсолютно равнодушными глазами. И то, на что они смотрят, – их не касается. Однако, следя за ними, заметил: кольцо с каким-то огромным красным камнем, часы на позолоченном браслете. Ясно – они "довлеют себе", они знают – не умом, а всем сознанием и еще глубже безличным подсознанием, что, оборви они в любой точке это кольцо равнодушия, отчужденности, будь то простым человеческим любопытством, и они – кончены. Это уже даже не секта , поскольку сектанты хотя бы хотят других обращать в свою секту, тем самым спасая их от гибели. В ту меру, в какую сектант ненавидит мир или главенствующую Церковь и т.д., в нем все же есть интерес к ним. Тут же уже нет и интереса. Они "вышли", "ушли", и то, откуда они ушли, их уже просто не интересует. Я убежден, однако (да и история старообрядчества тому доказательство), что они отлично пользуются этим, их не интересующим, не занимающим, миром, его, так сказать, "эксплуатируют". Я убежден, что и ненависти к этому миру у них нет, как нет ненависти у человека, убивающего к обеду курицу. Убежден, наконец, что они ничего не ждут и ничего не хотят, ибо атрофировано у них само – бесконечно христианское! – чувство времени. Смотря на них, следя за ними – думал об основной правоте моего ответа Солженицыну. Всякий выход из "мира сего" без полноты эсхатологической веры извращает что-то самое основное в христианстве. И ничего не меняет тот факт, что на фоне расфуфыренной, суетной, шумной толпы они – словно видение "иного мира".
Чтение в аэроплане "Les deux visages de la theologie de la secularisation". Удивительно и страшно: эти "богословы", в подавляющем большинстве своем – священники, доминиканцы, доктора и профессора богословия, – рассуждают о христианстве и Церкви, ни разу не упомянув Бога. "Константиновская Церковь", "после-Константиновская Церковь"… И за всеми этими умными, тонкими и – внутри собственной своей логики и перспективы – верными рассуждениями просвечивает какое-то страшное, иррациональное желание – добить христианство, без остатка растворить его в "l'emancipation de l'humain". Словно нигде и никогда нет и не может быть вертикали , одна сплошная горизонталь… Читаю и спрашиваю себя – откуда это, где корень этой настоящей ненависти к Церкви, ее истории, ее сущности? Думаю: не в боли ли, не в отчаянии и разочаровании ли обману-
1 "эмансипация человеческого" (фр.).
того любовника, сделавшего из объекта своей любви – идола, отождествившего "Церковь" с Богом, а теперь этого идола разрушающего и ненавидящего? То, что они называют "Константиновской Церковью" (ибо вернее говорить о западном христианстве), отождествило свое присутствие в мире и свою миссию – c властью над миром, строением земного христианского града. И когда эта власть лопнула, больше того – как всякая власть, оказалась порченной, ложной, страшной, все те, кто больше всего верил в нее, больше всех возненавидели ее. И, однако, нет у них другой перспективы как власти , то есть как "строение мира". И потому так же как раньше христианство должно было притязать на всю власть , теперь оно так же должно отречься от всякой власти , в пределе же от самого себя, ибо постольку, поскольку есть Церковь, есть вера, истина и т.д., остается "власть". Нет, власть нужно передать миру или точнее – мир увидеть как власть над христианством, над самой его сущностью. Христианство остается только в ту меру, в какую можно доказать, что – "на глубине" – оно говорило раньше, говорит и теперь то, что говорит или чего хочет мир: "l'emancipation de l'humain". Оно даже не имеет права утверждать (как утверждают "богословы секуляризации"), что в нем, то есть в христианстве, – источник de l'humain et de son emancipation1 . Ибо это уже – "власть", уже – самоутверждение.
Писал это в отеле в Сиэтле, до отлета на Аляску. Теперь пишу в Ситке, старой столице русской Аляски, в доме епископа Григория. Три часа полета. В аэроплане оказываюсь рядом с католическим архиепископом из Anchorage, тоже едущим на ситкинские торжества. Спуск к Ситке. Снежные горы, низкое небо, ветер, и всюду – водные просторы. Встречает вл. Григорий. Еще ничего не видел, кроме нового Собора. Служил длинную всенощную. Масса народа. Много священников. Чувство большого подъема. Дети-индейцы прелестны – и мальчики, и девочки.
Уже устал от объятий, разговоров, привычного, но всегда утомляющего меня поповского "общения". Поет огромный Поет огромный хор – все молодежь…
Ситка. Воскресенье, 21 ноября 1976
Какой длинный и полный день! Встал в семь тридцать, вышел в церковь в восемьутра: еще черная ночь, дождь, пустые улицы. Прохожу мимо старого русского кладбища. Вниз по улице и Собор. К нему со всех сторон стекается народ. Служба начинается процессией духовенства – три архиерея, шестнадцать священников, среди них: алеуты, индейцы, эскимосы. Длится четыре с половиной часа! Иногда, особенно во время первой части – освящения храма и престола, всегда поражающей меня своей какой-то нарочитой сложностью, чувствовал раздражение: для чего все это, все эти бесчисленные малые ектении, сложности с обвязыванием престола веревкой, поливанием розовой водой и т.д.? А потом созерцал и думал: раздражение это от утери основного чувства времени. Куда торопиться? Не тут ли – в этом медленном, торже-
