Рубинина Павла мы установили спустя восемь месяцев – в октябре. Сын императорского посла отсиял сильные годы в референтах физика Петра Капицы и теперь угасал хранителем его дома-музея, спал в гробу.

Я обогнул оштукатуренный желтым и белым, как и все ученые учреждения на улице Косыгина, институт физических проблем, и дорожка, наименованная естественнонаучными первыми встречными «под сорок пять градусов»: мимо зарослей и скелетов лавок вывела к двухэтажному особняку Капицы над высыхающим прудом. Дом разглядывал меня сквозь косматый плющ, как снайпер из стога сена, как русалка, всплывшая из-под мостков. Я поднялся по ступеням, заваленным кленовыми листьями, и прислушался – все тихо, клиент один.

Я показался любознательным и, сдерживая рвоту, принял две столовых ложки экскурсионной микстуры. Вот записи Капицы на столе, его очки. Коллекция колокольчиков. Медаль нобелевского лауреата. Медвежья шкура – с молодости Капица любил работать, лежа на шкуре. После процедур мы присели в гостиной и отдали должное организаторскому гению маршала Лаврентия Берии. Капица маршала ненавидел, но, как и все отцы русской А-бомбы, к умению члена Государственного комитета обороны, расстрелянного как английского шпиона, выстроить БОЛЬШОЕ ДЕЛО относился с почтением.

Я прибавил температуры. Почуяв теплый ветер по ногам, Рубинин (что-то седое, зачесанное наверх и неожиданно долговязое) высыпал из урны отца – вот, сын еврейского купца варшавского происхождения, выпускник Сорбонны вступает в партию большевиков; переговоры Страны Советов, бухарский эмир, Кабул, Копенгаген, Анкара, Рим, какие-то таблички на дверях я пропустил; когда император взялся чистить ряды, нарком Литвинов четыре года не вызывал Рубинина домой, чтобы спасти; я знал: все это не имеет значения, сын посла, как часовой, хочет говорить только про охраняемый объект, только про посмертно преданную мать, про сопротивления судьбе и физиологическим процессам; я перемотал вперед пленку и нашел нужное место: так получилось, что отец приехал в дом отдыха НКИД в Нижнем Новгороде, там они и познакомились, мама – дочь управляющего домом отдыха, актриса, играла в провинциальных театрах… Когда отца после отставки Литвинова отозвали и уволили, маме пришлось много работать – она вышивала гербы и надписи на бархатных знаменах, но жили весело: вечеринки, Батурин, бас Большого театра, жена его арфистка Дулова… Я еще перемотал пленку до последнего усыхающего в тишину шепота:

– Мама погибла в эвакуации, в пожаре…

Он отстоял вахту, говорить больше нечего, отец, женившись на другой, перестал существовать, мы прощались.

– Кстати, ваша семья в тридцатые годы жила в доме НКИД в Хоромном переулке, дом два дробь шесть, на одной лестничной клетке с Константином Уманским… Что вы можете сказать про этого человека?

– Был такой. Но я не помню лица. Когда отца уволили, Уманский его обходил как прокаженного, так что… Отец мой молчал до смерти, но он все понимал, он еще до тюрьмы членов Политбюро называл бандитами.

Но не императора. Я подумал про девочку Нину, когда взялся за дверную ручку, чтобы поворотом ее сжечь Павла Евгеньевича до двухсот знаков в файле «Уманский – Нина», и спросил:

– А вы? Ваши сверстники?

Тень покивала с непредсказуемой горечью:

– Мы… Дети верили в советскую власть гораздо больше отцов. Нас подхватила и увлекла пропаганда, игра «Зарница», пионерские костры. А отцы молчали.

За двадцать четыре месяца мы нашли только двух семидесятилетних девочек, достоверно установленных как «подруги Нины Уманской». Первая – дочь начальника лечебно-санитарного управления Кремля, ни о чем не тоскуя, сидела бумажной букашкой в приемном отделении шестьдесят седьмой горбольницы на улице Саляма Адиля. При вскрытии черепа «душа класса» вспомнила лишь про разбитые ею сердца: сыновья члена Государственного комитета обороны Микояна, летчики (они кружили над дачей отца, едва не сбивая крыльями верхушки сосен), приемный сын императора Сергеев Артем (проступает зима, закрытый каток для аристократов по адресу: Петровка, 38; каждый год 8 ноября, в день ее рождения, генерал Сергеев поздравлял из любых точек земного шара, где воевал и служил)… когда я опаздывала в школу, водитель включал сирену… на свидание к папе из Куйбышева, куда эвакуировали нашу школу, меня доставляли на самолете.

При допросе с пристрастием призналась, что Сталин не производил на нее «кровавого впечатления», и вдруг попыталась ответом на непрозвучавший вопрос угадать мой главный интерес:

– Мы просто хорошо жили…

– Выпьем кофе?

Ухоженная, крашенная в черное женщина. Быстрая речь с заметной запинкой, когда точным английским словам приходилось, уважая происхождение собеседника, подбирать русские пары, страдавшие приблизительностью, – в эти мгновения она взмахивала руками, и проницательный гость угадывал иноязычное детство, прячущееся за дипломом преподавателя английского языка. По телефону я обещал Эре Павловне разговор только про одноклассницу – дочери резидента советской разведки, известного в США как начальник сельскохозяйственного отдела советского павильона Всемирной выставки «П.П.Кларин», он же «Лука», хотелось заранее определить, куда будут долетать осветительные ракеты. Я глотком осушил кофейную чашку, Эра Павловна ожидала ученика в свою квартиру на Фрунзенской набережной. Ей нельзя было дать больше пятидесяти пяти, я думал: вот так бы выглядела Нина, если бы ей не выстрелили в голову.

– Уманский выглядел образцовым дипломатом – воспитан, эрудирован, элегантен, такие волнистые, красивые волосы. Раиса Михайловна Уманская была некрасива, но хорошо сложена. Самой некрасивой из жен советских дипломатов оказалась англичанка «мадам Литвинова» – просто лошадиное лицо, прямо мастодонт – крупная, высокая, плохо говорила по-русски.

Жили Уманские в посольстве, повариха-негритянка говорила «пирожки» с ударением на «о». Будущего министра Громыко я помню худым и черноволосым, жена его, Лидия Дмитриевна, небольшого роста, происхождения вроде из Рязани, смазливая, но совершенно необразованная, наши дипломаты хватались за головы, когда ей надо было давать интервью. Маме приходилось заучивать с ней ответы на ожидаемые вопросы. Журналисты спросили, велика ли их квартира, Лидия Дмитриевна ответила: в одной комнате едим, в другой спим.

Познакомились с Ниной и подружились в пионерском лагере для советских дипломатов – жили в одной комнате. Она рано оформилась, хорошая фигура, заплетала две русые косы.

Мама говорила: смотрите и запоминайте, самое большое богатство – это впечатления, на это денег не жалели. Не сидели на макаронах, как некоторые! Не скупали серебро. Из богатств вывезли только пианино «Стейнвейн». Мы с Ниной любили бродвейские театры, большой теннис и крикет, катались на роликах в Центральном парке, очень увлекались комиксами про супермена.

Мы знали, что на Родине голод, продовольственные карточки, но очень скучали и рвались домой.

А потом они уехали, и мы не переписывались…

– Как вы узнали, что Нина погибла?

– Сначала я узнала о назначении Константина Александровича в Мексику и страшно обрадовалась – теперь-то увидимся! А следом эта страшная весть… О смерти на почве романтической и юношеской любви. Отца как раз перевели в Мехико-сити, и мы с мамой, возвращаясь в Москву, заехали его навестить. Раиса Михайловна приехала в ужасном состоянии, ее везли практически без сознания, на снотворных… Бесконечно повторяла: я приехала сюда только потому, что я жена посла и должна выполнить свой долг. Когда я вернусь в Союз, я жить не буду! Разбор вещей Нины стал для нее страшной пыткой. Родители решили не пускать меня на глаза несчастной матери, чтобы не напоминать об утрате – мы с Ниной немного похожи. Я единственный раз вышла на люди, когда в посольстве показывали фильм «Великий диктатор», и я знала, что Раисы Михайловны нет в зале. Но, оказалось, она, когда уже погасили свет, пришла и заняла место прямо за мной. И в середине фильма я сказала: «Как же Полетт Годар похожа на Нину!»