— Я не думаю, я тебя люблю, — произнес Роман. — Знаю, по-твоему, рановато строить планы… только я бы хотел, чтобы ты осталась здесь навсегда.

— Ты же меня не знаешь, Роман. Совсем не знаешь.

— У меня масса времени, чтобы познакомиться с тобой поближе, и из этой массы я не собираюсь терять ни минуты. Довольно я жил впустую.

Он перебирал ее волосы. Как хорошо, что она не поддалась моде и не постриглась. Волосы были живые, они, казалось, чувствовали его прикосновения.

Всю жизнь она приближалась к нему, летела к нему из Лондона на «Боинге-737», ехала на поездах, автобусах и трамваях, шла пешком.

/ love you so much — услышала она как бы издалека и прихлопнула это воспоминание, словно комара, до того насосавшегося ее крови, что у него уже не хватало сил улететь и спастись.

Это другой мужчина. Судьба преподнесла ей подарок. Не следует пускаться в сравнения, надо плюнуть, поверить, пойти на риск (Бубино правило трех «п»), ведь такое не повторяется дважды. Она не позволит Дэвиду овладеть своей жизнью и воспоминаниями. Там была фальшь и ошибка, здесь — правда и уверенность.

Это два разных мира, прошлое не будет над ней довлеть, как над ее матерью.

— Я как раз сняла квартиру, — призналась она, — и у меня нет работы.

— Мы справимся. Роскоши не обещаю, но я много чего умею делать. Картины не продаются, так я… — Роман заколебался. — Словом, если тебе не стыдно жить с парнем, который кладет плитку и малярничает в чужих квартирах… Я не боюсь работы… Здесь не особо жарко зимой, дует в щели, но я все законопачу. Тебе будет тепло.

«Тебе будет тепло». Существуют ли на свете слова прекраснее этих? Как можно их сравнивать с ты для меня — все? Или ты для меня важнее всего! Юлия склонилась над Романом и поцеловала в губы. Он обхватил ее и нежно прижал к себе. Грудь Юлии коснулась тела Романа и отозвалась на ласку.

Это невозможно, подумала Юлия, так не бывает.

Но она была не права, с ними как раз и происходило то, что случается с миллионами людей.

Хотя есть и такие, надо отметить, кто боится в этом признаться.

— Вторая попытка не удалась. К сожалению, болезнь прогрессирует.

Прогрессирует. Вот так. Вместо надежды — безнадега. В конце тоннеля не видно света. Да и самого тоннеля-то нет. Есть четыре стены, и они сжимаются, и на каждой — огромная надпись БОЛЕЗНЬ ПРОГРЕССИРУЕТ. Движется вперед. Неторопливо, словно похоронная процессия. А гул в груди — это инфаркт (больно всего мгновение, рвутся стенки желудочка, чистая кровь разливается внутри — и конец) или просто ускоренное сердцебиение? Сердце исходит криком: «Нет! Умоляю, не сейчас! Я не могу, я не вынесу, нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет!»

— Вы останетесь у нас до утра, хорошо? Carcinoma clarocellulare renis.[10]

Красивое сочетание. Ренис. Похоже на латинское название оленя (Rangifer tarandus). Великолепное благородное животное… «Сlаго» значит «чистый». Красивое имя — Клара, редкое. И почему так мало Клар на свете? Наверное, потому, что ласкательное от Клары звучит как-то по-дурацки. Кларочка? Вот баран, а вот ярочка. Вокруг ярочки вьется бабочка. А сама бабочка — перестарочка. Ведь большую часть своей жизни она — гусеница, целых три года. Противная и вызывающая отвращение. Вредитель, уничтожающий тысячи гектаров леса. А потом, прождав столько лет, гусеница превращается в ангела, ищет цветы, стремится к солнцу, расправляет крылышки. Самое нежное создание на земле… Пьет цветочный нектар, блестит в лучах солнца, словно одетая в парчу, и никому не приносит зла. Существует — и все. Она — живое доказательство существования Бога, искусство для искусства, она — утешение.

Бабочкой становятся в старости…

А я навсегда останусь гусеницей.

— Хорошо?

Она не расслышала, что сказал врач, но утвердительно кивает. Кто-то ее куда-то ведет.

Опять в палату? Кровать такая прохладная, рядом другая женщина, ей поставили капельницу. Кап-кап.

Маленькие капельки надежды. На ее долю надежды не хватило. Как с этим справиться?

Только за костный мозг — пятьдесят тысяч долларов. За операцию — двести. Почти миллион злотых. Таких денег нет. Может, и будут когда-нибудь. Но она не успеет.

У нее нет времени!

Нет времени!

Кто-нибудь, помогите же мне, разбудите… Я стану лучше, веселее, я буду хорошо себя вести. Прошу Тебя, Господи, я еще не преобразилась, еще не скинула панциря, еще не вылупилась, меня еще нет.

И уже не будет?

— Дать вам лекарство?

Лекарство от чего? От страха? Золотое лекарство? Новое средство, не зараженное carcinoma clarocellulare renis? Да! Я хочу получить новое снадобье, наполненное прекрасными здоровыми клетками, с великолепными защитными свойствами — с солдатами тэквондо; они защитят меня от карциномы, не пустят ее внутрь, они будут сражаться, достанут острые мечи и скажут: стоп! Хочу новое лекарство, новые здоровые почки, глубоко запрятанные, они станут тихонько трудиться, они не восстанут против меня, не заразят ближайшие органы, не распространятся метастазами — вот какое средство мне необходимо… Желаю сбросить оболочку, и стать бабочкой, и полететь к солнцу, хочу превратиться в ночную бабочку и любой ценой стремиться к свету, жажду познать тяготы созидания и жизни, радость и любовь, я не хочу как гусеница сопреть в тесном коконе, зараженная carcinoma clarocellulare renis. Я схвачусь за соломинку, только дайте мне ее!

— Нет, спасибо, — говорю я и прячусь в свою скорлупу, в свои канальцы: там я еще какое-то время смогу продержаться.

— Бася, что с тобой?

— А что со мной должно быть? — отвечает моя жена и поворачивается ко мне спиной.

Перед глазами у меня спина, будто я женился именно на этой части тела.

Как все изменилось! Она несчастна со мной, и все мои усилия — тщетны.

Вот оно, доказательство, — спина.

Я Басе не нужен.

Может быть, пришло время расстаться?

Бася не убежала в спешке, она ушла спокойно и прежде, чем уйти, спросила, не согласится ли Айрис («Это у меня погоняло такое, Айрис…») выступить в суде свидетелем ее унижения. Развод по вине Петра, больше она ничего не хотела.

Бася показала фото Айрис.

— Уп-псс, — надулась та, — сукин сын, а говорил, что никому этого не покажет. Это твой муж? — Бася голову дала бы на отсечение: в глазах у Айрис сверкнули слезы. — Если бы я знала, что он женат, не дала бы снимать, не люблю женатых, потом с ними одни проблемы. Что за свинья. — Айрис перебирала снимки. — А вот здесь я неплохо получилась, взгляни. Он сказал, что делает их для «Пентхауза», знаешь, неплохой журнал на этом рынке, да? В него нелегко попасть, а он сказал, что продвинет… А моя подружка получилась хуже, да? Позабавились, и готово дело — проблемы. Ко мне-то у тебя претензий нет? Конечно, приду, надо показать этому сукину сыну, кто здесь главный, да? Ты-то не пожалеешь? Машинка у него хоть куда… ой, я… сорри. Только ты не подумай, что так всегда, мы были с ним знакомы, то есть я не то чтобы с незнакомцем или с кем попало… Ему ведь не выкрутиться, да? А говорил, что не женат. Дай знать, когда суд, вот он удивится-то, когда меня увидит, да? Конечно, приду, ведь я за то, чтобы в теме супружества все было о'кей, а если не получается, я ни при чем. Вот здесь я неплохо вышла. Ты эти фотки мне не оставишь? Потом уничтожу, обещаю, и больше он до меня не дотронется, обещаю. А знаешь, я от него почти торчала. Ничего, бывает: то ты на вершине, то в дыре. Сорри меня, серьезно. А вот фото — экстра! Ты бы сделала такие себе, ой, дура я, он же наверняка общелкал тебя всю вдоль и поперек.

Буба — дура, ложка остается ложкой, с какой стороны на нее ни посмотри. Теперь у нее, у Баси, есть свидетель, и Ни о чем она не пожалеет. Если Петр мог с такой, какая уж тут жалость. Не осталось. И больше не надо ни злиться, ни бороться, ни объяснять, ни вынюхивать.