О, Евангелист – это звучит! Официальный представитель Господа Бога, в своем роде. Евангелисты – это наша слава. Лучшие из лучших. Гвардия.

Тендер на признание канонического Евангелия был продолжительным, суровым, и проигравшим зачастую не везло – они лишались вообще какой-либо возможности не только писать, но и существовать. Проще говоря, их объявляли еретиками и убивали. Ну а чего вы хотели? Рынок.

Павла необходимо было изгнать. Если бы он был примерным христианином, то понимал бы: это лишь оздоровит ситуацию в римской общине. Он должен был пожертвовать собой как пораженным болезнью членом тела. Конечно, как и все умники, эгоист Павел так не поступил и болтался в Риме до последнего. Ничего другого от него и таких, как он, я и не ожидал. Все, что они делают, – поливают грязью ту среду, которая дала им жизнь и возможности. Ненавидят родину. Даже когда родина звучит в более широком смысле.

Родина Павла – Церковь.

И вместо того чтобы любить ее и ревностно защищать, он решил щедро поделиться ею с иностранцами. Начал проповедовать Слово Божье язычникам. Да, к сожалению, его мировоззрение победило. По сути, вы все сейчас исповедуете павликианское христианство, а не христианство в чистом его виде. И когда мы увидели, что побеждает система Павла, то были просто вынуждены встать во главе ее, чтобы сохранить церковь. Да, Павел оказался прав. В том смысле, что путем ошибочных рассуждений вывел церковь на единственно возможный для ее выживания путь. Я это признаю. Да-да.

Аристотель и лапки мухи.

Но истинная цель христианства вовсе не состояла в распространении его в мире. Христианство было дано избранным, чтобы они познали Истину. Всех остальных это не касалось. И когда Иисус говорил «я пришел дать вам» – смотрел именно на нас, его учеников, а не на жадную до развлечений иерусалимскую толпу. Я, конечно, это заметил и зарисовал. А когда позже пытался объяснить это Павлу, тот лишь отмахивался. Что ж, каждый избрал свою судьбу. Павел был типичным брюзгой, пораженцем и пятой колонной. «Ах, братья, вы не такие, ох, братья, вы сякие, любите язычников, несите истину и им».

Живи он во времена Сократа, его бы казнили.

У них было много общего. И не только с Сократом. К примеру, Фриних. По сути, Павел занимался тем же самым, что и этот афинский фигляр-драматург. Павел напоминал христианской общине о ее бедах и призывал «шире смотреть на мир». Чем закончились подобные призывы Фриниха, нам уже известно. Драматургия победила, и Афины выродились и пали. Чем закончатся призывы Павла, я уже вижу. Посмотрите и вы, что происходит с церковью сегодня. Сограждане считали присутствие Фриниха в Афинах излишним – и совершенно справедливо. Соотечественники Прометеуса Балана также правы, когда требуют, чтобы он уехал или, на худой конец, заткнулся. Только не надо, прошу вас, рассуждений о художниках, катарсисах и прочей ерунде. Отбросим плевела, оставим семяна.

Фриних ненавидел Афины и написал гнусный поклеп на свою родину. То, что поклеп был завуалирован, не меняет его сути. Прометеус поступил точно так же по отношению к Молдавии. Павел избрал этот путь в своих отношениях с церковью. Даже если они были и правы, все равно – никто не смеет осуждать родину.

Она тебя не устраивает? Проваливай! Ты любишь ее? Заткнись!

Ты любишь ее, но она тебя не устраивает? Что ж, и такое бывает. Но если родина не права, она все равно твоя родина. Поэтому заткнись. Павел не заткнулся – и закончил свои дни грязным бродягой. Фриних не заткнулся – его забили камнями. Прометеус не заткнулся – и сейчас умрет. Поделом. Все они подобны Дьяволу.

Ибо они разжигают пламя страданий в наших сердцах.

Мой балкон похож на скалу, обдуваемую всеми ветрами.

Сейчас я чувствую острое одиночество человека, который должен взобраться на другую скалу, еще выше. И приковав себя к ней, сбросить молот в пропасть. Чары Молдавии, выяснил я в замке Дракулы, заключались во мне самом. И разрушить их можно было одним-единственным способом. Да, я говорю о самоубийстве. И я вернулся в Молдавию для того, чтобы уничтожить ее.

Разумеется, не сразу. В конце концов, это было бы чересчур невежливо. Три дня я просто отдыхал. Дракула был достаточно тактичен, чтобы не напоминать мне о необходимости уезжать из Лаку Рошу. По утрам я спускался в кухню. Там улыбчивая женщина с лицом, усыпанным веснушками, как предгорные луга одуванчиками, готовила мне завтрак.

Днем я выходил к дороге, спускался по тропе мимо дерева с прибитым к нему черепом. Дракула говорил, что здесь распяли Агасфера, и покупал в небольшом магазине удивительно вкусный домашний хлеб. И вино. Двухлитровую бутыль белого, легкого вина с жестяной, как на пиве, крышкой. Почему-то на крышке была нарисована пятиконечная звезда. Дракула говорил, что это из запасов со времен Чаушеску.

С вином и хлебом я поднимался на горы. Навстречу мне проезжали местные крестьяне – удивительно вежливый народ, они здоровались с незнакомцем и снимали шапки. Я наблюдал за форелью в ручье у дороги и переходил мост, скрываясь в чаще у горы. После серо-оранжевого ковра – то была опавшая хвоя – я попадал на зеленые луга. Издалека они выглядели обманчиво теплыми. На самом деле там дул ветер, и я замерзал. Тогда я выпивал первую четверть вина. Время второй приходило на полпути к вершине, где я сидел, глядя на солнце, на поваленных сухих деревьях. Третью четверть я выпивал почти у вершины, на небольшой площадке, где снова рос лес. Ну и вершина, конечно, – я допивал вино, сидя на каменистой лысине горы.

Спустившись к вечеру, я отправлялся на озеро: горное, удивительно глубокое, его устилал – как лес под елями – тонкий слой серого тумана.

А потом я уехал.

И стою на балконе, приставив к виску пистолет, на курок которого никогда не нажму. Разумеется, я передумал. Боюсь, три дня, проведенных в замке, привели к прямо противоположному ожидаемого Дракулой результату – я помирился с собой.

В конце концов, пусть подождут. Рано или поздно я умру, и чары все равно рухнут. Для меня, не для бессмертных. Ведь я, кажется, наконец сделал посапывающей в комнате за моей спиной Елене ребенка. Он унаследует не только мои волосы, мои глаза, но и мой мир, мою Молдавию.

Я кладу пистолет на балкон и смеюсь. Вокруг тихо, но в ушах у меня раздается многоголосый вой. Сильный порыв ветра сгибает деревья в парке. Мне чудится, что по лицу статуэтки кентавра в парке текут слезы. Конечно, это дождь.

Бессмертные бедолаги.

Мне жаль, но им придется подождать еще. К тому же я слишком люблю себя. Я слишком люблю эту страну для того, чтобы вот так, в одночасье, ее разрушить.

В конце концов, не все потеряно. У меня есть женщина, пусть и из моих снов. У меня уже есть пусть и не родившийся, но зачатый ребенок. У меня есть я и моя Молдавия. Только ворона нет. Что ж. Надеюсь, объявится какой-то другой ворон.

Должен же кто-то прилетать к моей скале.

Я захожу в дом, осторожно, чтобы не разбудить Елену, проскальзываю на кухню и готовлю для нас завтрак. Потом прикрываю все салфеткой и в ожидании пробуждения женщины беру в руки рукопись, которую получил в замке Дракулы. Из нее я узнал о том, что есть я, что есть Молдавия и что есть чары, опутавшие нас так тесно, что мы стали единым целым. Я начинаю читать:

«Орел… Скажете тоже! Только представьте себе любимого адъютанта Гитлера, который приезжает в концентрационный лагерь лично помучить узников. Невероятно, воскликнете вы. Само собой, отвечу я. Тогда почему вы решили, что Зевс посылал к скале с прикованным к ней Прометеем орла? Ведь орел, говоря образно, и был любимым адъютантом Зевса. Поверьте, ему, орлу, было чем заняться тем летом 13 289 года до Рождества Христова. Например? Ну, вот вам. Он был вынужден обивать – словно пороги – ветки всех деревьев, которые росли поблизости от домов, где жили красавицы Аттики.

Нет, разумеется, это нужно было Зевсу вовсе не для того, чтобы девушка знала: поблизости он, верховный бог древнегреческого пантеона. Не для того, чтобы она знала: сейчас мол, придет бог, поэтому сопротивляться не нужно, напротив – надо как можно скорее лечь на травку и закрыть глаза. Если на то пошло, среднестатистическая красавица Древней Аттики…»