– Здесь можно шары катать.

– Да-а! – поддерживаю я. – Круглое тело катится, а квадратное тащится.

Шестнадцатый этаж. В окне – выцветшие снежные поля, внизу заводы, небесные слои (желток, белок) перемешивает-перемещает сухой ветер. Небо бело. Три часа. Капли горячего масла подпрыгивают на сковороде. Пока мы варим сардельки, кастрюля впитывает часть воды.

– Александр Александрович просил тебя прийти познакомиться, – говорю я. – Его заинтересовал шрифт «Эрос и Фемис».

– Но ведь его придумала не я, а этот ваш Дмитрий Михайлович.

– Он придумал почерк, – возражаю я. – Почерк и шрифт – немного разные вещи. И потом, ему могут понадобиться и какие-нибудь другие варианты этого шрифта.

– Окей, – говорит Сашка. – А ты не пожалеешь?

Александра, Александра, этот город наш с тобою, стали мы его судьбою, ты вглядись в его лицо. Повнимательней.

– Я хочу сделать строительный магазин, – говорит ААА+ Сашке. – Все для ремонта. Там же можно будет купить и квартиру. Представляете? Офисы агентства недвижимости, здесь же – юридическое оформление договоров. Большущий ангар. Поэтому мне нужны дизайнеры.

Я впервые об этом слышу. ААА+ множит сущности с необыкновенной легкостью. Все происходит так, как он говорит. Он скажет – и все послушно происходит.

– Воблер – это когда реклама свисает сверху, – разъясняет ААА+. – Свисает, как китайские колокольчики. Карусель: олени, медведи. Самолетики из баранок. И у каждого в руках рыба. Карусель – это всегда немножко ретро. Или, может быть, три… триграммы? Триопли? Триггеры? Как это называется – эти рекламные щиты, на которых сменяются три разные картинки? На них бывает такое время «между собакой и волком», когда одна картинка накладывается на другую. Вы хотели бы этим заниматься, Александра?

– Да-а, – тянет Саша, тараща глазищи на чертеж из ниток посредине кабинета. – Хотела бы!

ААА+ стряхивает пепел. Компьютеры мерцают. В золотых зеркалах сон.

– Я бы хотел строить дом из букв, – говорит ААА+. – Из шрифтов. Это было бы интересно. В сущности, этим мы и занимаемся, но недостаточно. Буквы в строительстве недостаточно осязаемы и с точки зрения информации – почти не играют. Я не люблю барочную избыточность. А вы, Александра?

Сашка тоже не любит барочную избыточность. Я часто чувствую, что и меня-то ей иногда слишком много. Я утомляю ее, словно праздник. Все-таки, как я ни стараюсь видеть только черно-белые сны, мне никак не удается окончательно. А Арефьева всегда мало. Его всегда хочется еще. Как сахарной ваты. Как Тангенсу – виртуальных денег, которые он делает из воздуха и на ветер же выбрасывает.

Саша показывает ААА+ матрешку собственного изобретения:

– Яблоко, – показывает она, – в нем – лимон, в нем – персик. В самом нутре – ягоды.

– Арбуз, – предлагает ААА+. – И пусть все это будет ярких флюоресцентных цветов.

– Эстетика склада, – говорит Сашка. – Яркие пятна. Чем ярче, чем больше всего на свете, тем все серее и незаметнее из космоса.

– Разрисуем, – подмигивает Арефьев, – и можно смывать: нам этот город больше не понадобится.

Медленно поворачивается дверь, поскрипывая; небо, разведенное розовой водицей, переливается через край; тишина дрожит, как застывший холодец. Мороз затаился в дровах, в замках амбаров. День не кончается, снег скрипит все крепче: круц! курц! цифр!

27

Едем с Сашкой в метро. Нам весело, метро полупустое. Мы развлекаемся тем, что пытаемся отгадать, сколько лет пассажирам – тем или иным. Вон отражается в темном стекле молодой человек с морщиной через весь лоб. Морщина всего одна, как ров или траншея. Там одна мысль, тайная и глубокая. Какая-то неправильность.

Поезд, грохоча, пролетает пустые станции. Темнеет, как в грозу. Фонари движутся навстречу.

– А интересно, – Саша мечтательно, – сколько лет Арефьеву?

– Нисколько. Это более высокий уровень абстракции, – отвечаю я бездумно.

Мне что-то не нравится в ее вопросе, вот только что? Действительно, сколько лет ААА+? Он пересушен до состояния пламени. Или сухого льда. При таком полном отсутствии влажности…

– Наверное, он старик, хоть и выглядит на двадцать семь лет, – говорю я.

– Его руки порхают, как птицы. На кончиках пальцев у него загораются разноцветные огоньки, – мечтает Саша.

Такое впечатление, что снаружи ночь. Но там оказывается высокий, молодой день. Взгляд с непривычки останавливается на мелочах: вот покрашенная рыжей краской крышка люка, вот девочка ест пирожное, вот нищая старуха сидит на земле, а перед ней разложены переходники и розетки на продажу. Сияет все: тазы, медали, гонги и караулы на реке повыше.

– Другой уровень абстракции! – восхищенно озирается Саша.

И я понимаю, что она влюбилась в ААА+.

Не знаю, впрочем. Как-то само все это вышло. Никогда не спрашивал. Никогда не анализировали. Никогда не обсуждали. Чего мы хотим? Куда идем? Что мы за люди? Кто все это устроил? Слово «судьба» тут не подходит. Слово «любовь» тоже.

Это что-то другое.

Незаметное, самое незаметное, неотличимое, простое, случайное. Надвигающееся. Может быть, а может, и нет. Неопределенность… нет.

Безразличие?

28

– Тук-тук! – говорит Дмитрий Михайлович и входит. – Я принес вам политический обзор!

Он приносит свой обзор в наглухо закрытом железном контейнере, творит себе кресло из света, устраивается поудобнее, курит наши сигареты без никотина и смол, пьет нашу «Бонакву», разглагольствует, читает газеты, смотрит телевизор и делает выводы, напевая песню:

Най иншi шукають на вербах грушок

В Мюнхени, в Парижi в Торонтi…

Мене ж Бог боронит вiд хибнiх думок…

Из дому я а ни на крок…

Я читаю.

– Что это такое? – тычу в его идеально сплетенную вязь. – Это же ксенофобия. Вы что, правда так думаете?

– А вы смотрите неправильно, – довольно ухает Дмитрий Михайлович. – А вы поверните наоборот.

Меня долго уговаривать не надо: кручу так и сяк, на девяносто градусов и на сорок пять (по диагонали текст наполнен особенно изящным смыслом) и переворачиваю лист – читаю отражение в зеркале. Всюду разные мнения. Ай да Дмитрий Михайлович! Идеальный политический обозреватель.

Конечно, он мог бы быть и посимпатичнее. Женину кофту, например, мог бы на себя и не надевать; опять же, если пузо, это еще не значит, что надо натягивать штаны аж под мышки. А по правде говоря, из него давно сыплется песок; но он, по крайней мере, всегда сух. Зато Дмитрий Михайлович может срезонировать (сдетонировать) с любым событием так, что не просто пишет, как дело было, а преувеличивает раз в сто, и вообще может предсказывать будущее на целых пять секунд вперед.

И вдруг Дмитрий Михайлович, не сводя глаз с экрана, закрывает рот рукой и потрясенно произносит:

– Петр!.. Петр!.. Посмотрите!.. Это же конец света!

Тангенс быстро прибавляет звук; мы с Алексом тревожно вглядываемся в экран. Вроде ничего особенного: прогноз погоды на неделю.

– Посмотрите!.. Конец света!.. – прихватывается за сердце Дмитрий Михайлович.

– Успокойтесь, – осторожно советует Алекс, – никакого конца света я не вижу. Ну, циклон. Ну, антициклон. Ничего особенного.

– Нет! – Дмитрий Михайлович мотает головой. – Нет! Вы не понимаете! Не чувствуете. В воздухе… – он принюхивается. – Что-то есть. Я нутром чую… Нутром.

29

У нас большой праздник. Теперь у нас есть дом-побратим.

Этот дом находится в городе Тайбэй. Его построил ученик того же архитектора, у которого учился ААА+.

Автор побратима, инженер и архитектор Коркор Абабба, громогласный, как свое имя, толпится в дверях кабинета и выпучивает глаза на разные лады. Чертеж из ниток парит в лучах света. Легким движением руки Арефьев передергивает нитки и меняет один чертеж на другой. Опля! – и видны не черные, а белые нитки.

– А помнишь, – спрашивает Арефьев, – как…

– О-о! – смеется Абабба и хлопает себя по животу.

Абабба смеется так заразительно, что другим в этот момент как будто запрещается не смеяться: прыскаю не только я, не только Тангенс, но и Алекс, и Сашка, и Федор Мисько, и все хлопают в ладоши.