«Ну, это от тебя не зависит», – злорадно подумал Валя и решил обидеться:

– Я всегда был тебе неприятен.

– О, Господи, да при чем тут приятен-неприятен! Давай просто выполним то, о чем в Библии написано.

– Знаешь, ребенок, то да се, дело серьезное, – он испугался. – Мне надо поговорить с Ингой.

– С Ингой? – удивилась Наташа. – С каких это пор?

– Да, да, зуб даю, она поймет, – забормотал Валя. – Инга хорошая, вам надо чаще встречаться, и к Жене она хорошо относилась. Ну, в общем, не хуже, чем ты к нам.

Последнее было правдой. «Эх, почти вышло, какой остолоп! – думала Наташа. – Зря не посоветовалась с отцом Яковом».

Между тем Валя поговорил-таки с Ингой. Выбрал момент – когда был пьяноват – и рассказал про обычаи евреев. Инга принялась плакать.

– Ничего особенного, я же говорю, это древний народ, у них принято…

– Ах, вот оно как?! – заорала Инга. – С каких это пор мы стали знать, что у них принято? Бешенство матки у твоей Наташечки – только и ищет, кто бы ее схватил за целлюлит! Давай, давай, они, говорят, очень страстные, евреечки, видел, какая она волосатая?!

– Ну, ладно, при чем тут… Она действительно растолстела, от депрессии… Все же – наша родственница, – оправдывался Валя.

– Родственница?! Бедный Женя! Да с какой радости эта жидовка – моя родственница?! Ты же знаешь, я нормально отношусь к евреям, – Инга инстинктивно понизила голос. – У нас в институте все начальство евреи, – она работала медсестрой в Гематологическом центре.

– Высоцкий был еврей, – вставил Валя.

– Есть евреи, Валя, а есть – жиды. Они всем пользуются, что не они сделали. Ты вот в Мытищах живешь, а она – в центре Москвы. Вышла замуж за прописку, теперь вся квартира ее. И алименты платить будешь ты, к гадалке не ходи, ясно? Кто ребенка запишет на Женю? А он ведь будет не твой, этот ребеночек, она уже оркестру всему их сраному дала.

Вдруг Инга успокоилась:

– Солнце мое, если ты ее… – Инга материлась по-женски, не меняя интонации, – ко мне больше не приближайся.

И добавила:

– Пусть это будет твое решение.

Остаток вечера провели мирно. Инга поговорила с подругами – мы в шоке, я просто в шоке, Валя тоже в шоке – и сделалась очень ласкова. Валя еще выпил. А Наташа? – она сходит с ума, надо искать ее американских родственников.

8

«Ну вот, не вышло, – думала Наташа. – Мы живем в библейские времена. Господь заключил чрево мое».

Наташа проводила все больше времени в его комнате, она соскучилась по Жене, ни разу они не расставались так надолго. Наступил сороковой день – и опять Наташа высчитывала от пятнадцатого, и опять была на кладбище одна, и неподалеку скорбел Георгий Александрович – видимо, он приезжал сюда каждый день. Потом Наташа сидела за Жениным роялем, листала его ноты, разглядывала карандашные пометки, к телефону не подходила. Ноты пахли приятно, как все старые книги, она даже пожевала листок, найденный между страницами. Музыка внутри нее не звучала – она кончилась со смертью Жени.

Вот, Господь заключил чрево мое. Наташа перечитала историю про Фамарь и Иуду – можно, конечно, узнать, когда Валя будет в командировке, явиться в этот самый Челябинск: «С девушкой отдохнуть не желаете?» И сняла она с себя одежду вдовства своего, покрыла себя покрывалом и, закрывшись, села у ворот Енаима, что на дороге в Фамну… Так и сходят с ума. Пойти поговорить с отцом Яковом.

Они опять сидели на скамеечке, становилось жарко – июнь. Отец Яков посвятил ее в историю рождения пророка Самуила. Рассказ его про Анну – будущую мать Самуила, и про мужа ее, и священника Илия понравился Наташе еще больше того, что она потом прочитала.

Каждой из тех, кто жаждал ребенка, пришлось совершить нечто исключительное – и дочерям Лота, и Фамари, и Анне, зачавшей Самуила по страстной молитве. И как Анна говорила в сердце своем, а уста ее только двигались, и не было слышно голоса ее, то Илий счел ее пьяною. И сказал ей Илий: доколе ты будешь пьяною? вытрезвись от вина твоего. И отвечала Анна, и сказала: нет, господин мой; я – жена, скорбящая духом, вина и сикера я не пила, но изливаю душу мою пред Господом… И отвечал Илий, и сказал: иди с миром, и Бог Израилев исполнит прошение твое, чего ты просила у Него.

Но одной лишь молитвы, пусть страстной, мало для чуда: И познал Елкана Анну, жену свою, и вспомнил о ней Господь. Вот так.

Они с отцом Яковом много молчали, как казалось Наташе, об одном. Неподалеку от их скамеечки находилась печка, и бледный мальчишка восточного вида сжигал в ней все то, чего не следует бросать на помойку – записочки и другое. Запах был ей приятен, она стала чувствительна к запахам. Из церкви в трапезную и обратно с озабоченным видом и безо всякой нужды ходили невзрачные люди.

– Мне трудно подумать, что их пришлось бы полюбить, – призналась Наташа.

– Им тоже трудно любить нас, – улыбнулся отец Яков.

Происходят ли в наше время чудеса? Нет, не происходят. Увы.

– Зачем же вы молитесь? – поинтересовалась Наташа.

– Но это… так естественно.

9

Дина явилась внезапно. В свое время она закончила Ленинградский психфак, родила сына, развелась и в конце восьмидесятых – «ради ребенка» – эмигрировала в Америку, с родителями. Обладая способностями к языкам (кроме английского – французский и еще сербский), она не сумела сделать из этого карьеры и подрабатывала то там, то тут, сейчас – переводчиком в прокуратуре. Постоянная необходимость устроиться, в частности найти себе мужчину, занятия физкультурой и правильное питание привели к тому, что Дина выглядела существенно моложе сестры.

– Ой, что это?! – воскликнула она, рассмотрев Наташу. Последний раз они виделись четыре года назад, в Нью-Йорке. – Натка, надо следить за собой, – правду, только правду! – Что бы ни произошло – не опускаться. Ты жутко растолстела. – Дина набросилась с вопросами про еду, бессонницу и прочее. – Может, гипотиреоз? Надо будет обследовать щитовидку, всю тебя проверим, за этим я и приехала.

Дина устроилась в ее комнате, Наташа перебралась к Жене. Сразу выявились изъяны: в доме не оказалось элементарных вещей, даже автоответчика, еду из холодильника надлежало заменить на полезную. Зачем-то Дина хвалила Америку, ругала Россию и тут же жаловалась на сына – как жалко, забыл русский язык, а ведь в детстве, в Ленинграде, пьески сочинял.

– Не мог он в самом деле язык забыть. Это истерия, – твердо сказала Наташа. – От необходимости быть как все. В Европе такого не случается.

Они повздорили: Дина ругалась с упоением, Наташа через силу, ей вовсе не хотелось обижать сестру, да она и в самом деле чувствовала себя нехорошо. С Диной старалась говорить просто, как с маленькой, и уж точно не упоминать про отца Якова и желание – все равно несбыточное – родить Жене ребенка.

– Это твоя жизнь – сплошная психическая болезнь, – выкрикнула Дина, вдруг расплакалась и рассказала про последнего своего возлюбленного: «У нас был хороший секс, и для меня, и для него».

– Господи, ну что с тобой? Слушай, пойдем спать. Или давай я тебе поиграю… – Что еще могла она сделать для Дины?

В Бартоке Дина мало чего поняла. «Ну, значит, я так играла». Они посидели на кровати, повспоминали Резекне, старый дом, маму с папой.

10

Наутро Дина принялась уговаривать ее полечиться: «Ради меня, понимаешь, ради меня! В американском центре, никаких советских врачей». Дина звонила в посольство, узнавала телефоны, торопила – «в порядке исключения», что-то вроде того, «on compassion basis». Денег у Дины по московским меркам было мало, но «ничего, ничего, главное здоровье!».

И они стали ездить в медицинский центр. Работали там вовсе не американские, а вполне обычные врачи, только в регистратуре вместо толстых старых теток были девушки, которые обращались к Наташе не «женщина», а «Наталья», без отчества, а в вестибюле стояла арфа, и миловидные студентки, в разные дни разные, играли на ней опереточную музыку – «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?» – Наташу это смешило. Чтобы защититься от предстоящего унижения, она ко всему решила отнестись с юмором.