Литмир - Электронная Библиотека

– А за городом красивы только церкви. Из всего, что сделано руками.

– Богу – лучшее, а нам, грешным, одноразовое говно. Вот оно, монофизитство.

– Правда, все одноразовое.

– Блок про это знал еще сто лет назад – помнишь про пошлость производства? Советовал покупать только книги и самое необходимое. Посмотрел бы он, что делается сейчас. Не хватит никакого духа всю эту ломающуюся дрянь одухотворить. Как можно писать натюрморт с телефоном, когда он сломается раньше, чем краски высохнут?

– Да, точно, ломается даже то, что и сломаться-то не может.

– Подозреваю тут экономический расчет. «Век расшибанья лбов о стену / Экономических доктрин». Был я как-то на выставке старинного платья…

– С чего бы это вдруг?

– Случайно. Смотрел больше на посетительниц, чем на экспонаты. Пришло несколько веселых тетенек-ткачих. Одна и говорит: «Глядите, как делали, а ведь темные люди были! Вот у нас на фабрике – сплошной брак». И весело так засмеялись.

– И что же советовать мальчику?

– Послужить улучшению вещей.

– Да уж, лучше – вещей, чем людей. Безопасней.

– И не ради прибыли – ради самих вещей. Результатом пусть будут не деньги, а продукт. Крепкий красивый стол.

– Наконец-то в нашей философии появился стол. Так всегда излагают: «Закон отрицания отрицания. Возьмем, к примеру, стол».

– «Труд не является товаром рынка, так говорить – оскорблять рабочих».

– Помню. Бродский. «Труд – это цель бытия и форма».

– А когда труд становится товаром рынка, какое тут творчество? Она работает на швейной фабрике, он – на кирпичном заводе делает плохие кирпичи. Презирают свою работу и себя. В пятьдесят пять и шестьдесят – на пенсию, к телевизору. Помню требования шахтеров: «Чтобы зарплату платили вовремя или хотя бы с небольшим опозданием».

– Ужас.

– Проняло до слез – вот зачем они работают.

– Воля ваша, рабочим я никому не посоветую становиться. Хотя бы инженером.

– Чехов уважал инженеров. Инженеры и врачи у него наравне. «Инженер или врач Z. пришел к дяде редактору…» Это из дневников. «…Увлекся, стал часто бывать, потом стал сотрудником, бросил мало-помалу свое дело; как-то идет из редакции ночью, вспомнил, схватил себя за голову – все погибло! Поседел. Потом вошло в привычку, весь поседел, обрюзг, стал издателем, почтенным, но неизвестным».

– Жалко, что так и не написал. Тоже про расстригу.

– Грустно, Чехов очень верил в прогресс, в избавление от гнета труда. «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной…» Свершилось: сплошное веселье, удобство, домашний кинотеатр, микроволновки, телефончики с фотоаппаратами, отдых в Турции и Египте, звезды эстрады на льду, депутаты играют в футбол, не пропустите продолжение праздника! И вот еще: торгово-развле-кательные центры. Веселье неотвратимо, никуда не спрятаться. «Тут чё, похороны? И врубила погромче». Хочешь поесть – послушай бодрую музычку. Громкую, всегда. Летишь на самолете – посмотри фильм. Отдохни.

– Чехов и представить себе не мог, под каким гнетом отдыха мы окажемся. «Дядя, мы отдохнем…»

Порядок

– Порядок. Ordnung.

– Страшное слово.

– Ничуть. Разве что чуть-чуть. Порядок – великая ценность. Знать, что завтра ты проснешься в той же ситуации, что заснул, – благо: убивать по-прежнему нельзя, в городе не стоят иностранные войска, правила, пока ты спишь, не поменялись. У Ремарка, не помню где, – дело происходит в послевоенной Германии – герои питаются в столовой на талоны, купленные за бесценок давным-давно, чуть ли не до войны, а хозяин злится, но кормит. Наши-то послали бы подальше – мужик, ты на календарь давно смотрел? Но немцы уважали порядок, а порядок держится на условности, не на одной силе: билеты, талоны – это ведь условности.

– Порядку служат милиционеры, следователи, судьи, военные…

– По крайней мере, имеют такую возможность.

– Отчего же мы их сторонимся?

– Отчасти – снобизм, глупость. Еще – печальный опыт. Еще – оттого, что все говорят: «Бандиты и милиция – одна мафия».

– Разве нет?

– Надо все-таки отличать рак от паралича. И еще – это, вероятно, главное – мы сторонимся их знания, знания людей, которые решают вопросы жизни и смерти. Врачи решают вопросы жизни, а тут – именно жизни и смерти.

– У тебя по части правоохранительных органов, увы, большой опыт.

– Правда. Многие из них сейчас поддались общему бреду, скурвились из-за денег. После самоубийства нашего общего друга у меня был разговор со следователем: «У него долги были?» – «Нет, – говорю, – скорее мы ему все были должны понемножку». – «В игровые автоматы играл?» – «Нет». – «Не может быть, – говорит, – все играют». – «Зачем тогда спрашивать? Он не играл. Вы играете?» – «Да, – отвечает следователь, – играю. Все играют». – «Есенин, – говорю, – и Маяковский ведь не от безденежья руки на себя наложили». Следователь, живо так: «Их убили». Кто убил, ясно.

– Что бы следователю не прочесть их предсмертные записки? Напечатаны большим тиражом.

– Нельзя требовать от милиционера любви к поэзии.

– Тогда зачем ему Есенин с Маяковским?

– Вот именно. Ладно, это отрицательный опыт. Но был опыт и в высшей степени положительный, еще более страшный, если тут можно сравнивать. После гибели моих близких я записал себе: «Милицейские начальники и просто милиционеры и следователи. Все произвели впечатление людей. И какая ложь о них со всех сторон. Теперь у меня, увы, есть собственный опыт, совсем не обязательный». И потом, после суда: «Все – менты, судьи, следователи и т. п. гораздо человечнее, чем иные из тех, кого я считал своими друзьями». Вот так. Не говоря уж о тележурналистах, эти только умоляли нас сняться в криминальной хронике. Один все повторял: «Войдите в мое положение!»

– Будьте человечны.

– Работа у него, видите ли, такая. Плохая работа, очень плохая.

– Зато суд – вот, наверное, мощное впечатление.

– О, да. Судья, прокурор – это, конечно, служение. Про адвокатов не знаю. Не понял. Абсурд – с самого начала: прокурор судит поступки, а не человека, адвокат защищает человека, а не поступки, то есть они в принципе говорят о разном. А потом – все время негласные договоренности между сторонами, даже когда одной из них, кажется, уже нечего терять… Но это совсем отдельная история.

– Про военных что-нибудь скажешь? Их много, и они доказали свою готовность служить бескорыстно.

– Про военных мы лучше умолчим. Сам не служил, и мальчику не посоветую: ни солдатом, ни офицером, ни в профессиональной армии, ни в какой другой. Хотя армия, конечно, нужна, как без армии? Можно ли там быть, особенно в мирное время, – не думаю. Вот чего точно не следует делать – продавать оружие, включая «обычное».

– Это уже не к мальчику, а к руководителям «Большой восьмерки».

– Продают, потому что все продают. Их будут потом из этого «обычного вооружения» убивать. Впрочем, руководителей не будут.

– Давай, напиши им открытое письмо.

– «Перестаньте продавать оружие… вашу мать!» Годится?

Природа

– А про Природу мне и сказать нечего, я плохо ее понимаю. Ты – другое дело. Ты можешь встать рано-рано и отправиться к морю – смотреть на восход. Или вылезти в красивом месте и погулять в одиночестве, пойти на речку или в лес.

– Это не служение, просто – удовольствие.

– Но вот заботиться о чистоте этого самого леса или сохранять редкие виды животных – безусловно, служение.

– Только не произноси слово «экология».

– И «генофонд».

– И «генофонд».

– Вполне ведь можно представить себе человека, которого заботит природа сама по себе, безо всяких денег и славы, не так ли?

– Конечно, особенно в Америке. Слушай, ценности подходят к концу, куда ты денешь крестьянский труд?

– Никуда не дену. Разве крестьяне служат природе?

– Скорее, наоборот.

– Культура тоже вроде не годится. Можно ли говорить о пресуществлении крестьянского духа в хлебе или в огурцах?

– Нет, это какие-то фантазии в духе Льва Николаевича. Не обеспеченные смыслом.

13
{"b":"111090","o":1}