– Я Марджори Касас.

И запнулась, потому что слова прозвучали отовсюду, затопили толпу, понеслись над городом. Она поняла – грешно сейчас произносить заготовленные речи, поэтому сказала то, что рвалось из её сердца:

– Мир изменился, а я осталась такой, как была. Я спряталась, чтобы написать свою самую главную книгу, а когда вернулась, Земля убежала из-под ног и я осталась одна на целом свете – неизменённая. Мне страшно. Но я чувствую вашу поддержку и люблю вас. Спасибо!

Она остановилась, чтобы набрать воздуху, и в образовавшейся тишине кто-то заорал: «Марджори Касас любит меня!» И следом по толпе прокатился неясный гул. Мардж улыбалась сквозь слёзы, пытаясь разобрать отдельные слова, которые постепенно подхватывали человек за человеком, и вот уже вся площадь скандировала. Через мгновение Мардж поняла, что именно:

– Сись-ки! Сись-ки! Покажи! Нам! Сись-ки!

– О господи.

Она ещё немного постояла, недоуменно глядя на людей, потом пожала плечами, развернулась и ушла с балкона.

«Ну и дураки, боже мой, какие дураки».

Через полчаса вертолёт поднялся с крыши отеля. Мардж сидела, закрыв глаза, цепко держась за свой ноутбук. «Ничего, ничего. Всё позади. Главное, успела сказать Серджио, чтобы никаких чёртовых встреч до сентября. Пусть их дурацкий мир катится в ад, но я должна работать».

Третье потерянное письмо

Марджори, Марджори.

Вам никогда не получить моих писем. Я видел ваше лицо, видел, как вы уходите всё дальше от людей, которые превратились в стаю обезьян. Теперь ни один голос из толпы не тронет вашего сердца, слишком много стыда и отвращения испытано, и невозможно доказать, что я – не один из тысячи пляшущих павианов. Теперь всякое внимание вызовет тревогу и гнев.

И только потому, что уверен – вы этого не прочитаете, – напишу: «Я люблю вас, Марджори».

Я не подросток, увлёкшийся знаменитостью, и, уж конечно, не один из этих. Мне понравились книги, точные и прозрачные, такие нежные, такие женские – ваши. Я влюбился в плоды ваших рук и не смог остаться равнодушным к той, что их вырастила.

Моя самая большая мечта – чтобы вы сидели за моим столом, единственной вещью, которую я не поленился притащить из прежней университетской жизни, или в моём старом кресле, и работали. Я бы защитил вас от кого угодно.

Вы – самая полная и безнадёжная невстреча, которая только случалась со мной. Женщина может уехать или разлюбить, остаться только на фотографии пятидесятилетней давности. Но я никогда не думал, что бывает точно такая, как хотелось, бесценная душа, которую принимаешь сразу и всю, но живущая в параллельной реальности.

Будто мы две рыбы – скользим, одна у самой поверхности, а вторая на дне. И та, что на глубине, никогда не поднимется, а другая не опустится из-за разницы в давлении, и только по движению теней и вод они догадываются друг о друге.

Впрочем, обо мне вы даже не догадываетесь, смешно.

Храни вас Бог, Марджори, любимая.

Хьюго.

Глава 6

Шли дни, а Мардж не могла сосредоточиться на книге. Мысли крутились около недавних событий и разговоров, обрывки новостей всё-таки долетали до неё. В гостинице произошел теракт, погиб кто-то из персонала, может быть, тот чувствительный официантик; банное полотенце из её номера продано на аукционе; Серджио раз в неделю присылал письма, становящиеся всё более абсурдными.

Например, от Мардж ждали выступления в защиту моделей и манекенщиц – среди бедняжек участились случаи самоубийств, каждая вторая нуждалась в психологической поддержке. Девочки, как редкие породистые животные, с десяти лет выращивались на жесткой диете, крошечный вес был предметом их гордости, а дюймы обхвата – визитной карточкой. За постоянные ограничения и муштру прежде они получали успех и деньги и не чувствовали себя обделёнными. Теперь эти существа стали такими же, как все, выделяясь в толпе только ростом, – но мало ли высоких девиц на свете. А на подиумы начали брать низеньких ширококостных женщин – одежда на них сидела хуже, но они казались покрепче, чем эфемерные дивы, ведь публику, прежде всего, интересовала плоть, а не наряды. Некоторые модельеры пытались сохранить верность старым идеалам, но продажи падали, и зимние коллекции спешно перекраивались с учетом массовых вкусов.

Обученные переступать по коврам на семидюймовых каблуках, бывшие богини не могли удержаться на ногах в обычной городской суете, были плохо образованны и не имели навыков выживания – точно как подрощенные элитные щенки, выброшенные на помойку. Мир обошелся с ними отвратительно, а миллионы женщин, в своё время сходивших с ума от зависти к призрачным телам, теперь могли злорадствовать, сколько влезет. Девочки были ни в чём не виноваты – как нераспроданные Барби из обанкротившегося магазина игрушек, и от Мардж требовали каких-то слов, но она лишь пожала плечами – справедливости не существует.

Пришло смешное письмо от Энн – смешное в том смысле, что в нём желание использовать Мардж боролось с неодолимой потребностью её уязвить. Напоминания о долгой дружбе завершались фразой: «Но теперь, когда пришла слава, ты, конечно, не захочешь…» А профессиональные поздравления с переизданием книг не обошлись без шпильки: «Впрочем, с твоим портретом на обложке теперь можно продать всё что угодно, а я вот вышла из моды – во всех смыслах». Энн предлагала свои услуги в качестве биографа, наперсницы и, возможно, публичного представителя: «Я слышала, твоё последнее появление на людях оказалось несколько скомканным…», и в заключение просила о встрече, чтобы «поболтать по душам».

Мардж подумала, что скорее согласится поболтать с коброй – риска быть укушенной не меньше, но, по крайней мере, знаешь, что приползёт без фотоаппарата и диктофона.

Впрочем, Мардж отдавала себе отчёт, что и в ней самой скопилось немало яда: мир вызывал только бессильное раздражение, которое разъедало душу и застило глаза, заставляя видеть лишь дурное. Кругом были они– какие-то надоедливые они, алчные, завистливые, похотливые, хитрые, бесчестные, тупые… Мардж накручивала определения и не могла остановиться. Ощущала, что с каждым словом всё хуже и хуже становится почему-то именно она, будто её отравляет собственная злость.

Ночами донимали сны, в которых приходилось отбиваться от длинных чёрных рук, и часто, уже проснувшись, она успевала заметить, как тьма неторопливо втягивает щупальца обратно – до поры.

Днём по-прежнему уходила в холмы, но ни радости, ни освобождения больше не чувствовала. Не бегала, не падала навзничь, разглядывая облака, – слишком часто замечала в отдалении отблески объективов (биноклей или фотокамер, подсматривающих или охраняющих). Сидела, завернувшись в шаль, издали похожая на горку камней, и в самом деле чувствуя себя маленьким курганом, остатком вымершей цивилизации. Закрывала глаза, потому что ничего не хотела видеть.

Часы тянулись без происшествий, лишь однажды, когда она так коротала время, на её лицо упала тень. Когда пробегает туча и на несколько мгновений прячет солнце, это можно увидеть и сквозь зажмуренные веки. Но тень не уходила, и Мардж нехотя открыла глаза.

Рядом стояла женщина. Ещё не разглядев её толком, Мардж всполошилась:

– Кто вы такая, что вам надо? Я вас не знаю! – С некоторых пор она разучилась быть вежливой, страх быстро побеждает хорошее воспитание.

– Не ори, дочка. Не бойся.

Женщина не шевельнулась, но Мардж показалось, что широкая тёплая ладонь опустилась на её макушку, легко огладила лицо, а потом ободряюще похлопала по спине.

– Называй меня Гуара.[3]

Она села рядом и дала себя рассмотреть. Смуглая, темноволосая, но старая, такая, что черт лица не разобрать, увидишь и скажешь одно – старуха. Мардж на секунду отвлеклась и подумала, что только у зрелости есть отчётливые приметы, а слишком юные или слишком древние существа неотличимы, как цветы на лугу или камни на склоне горы.

– Как вы ухитрились пройти сюда?

– И это всё, что ты хочешь узнать?

Мардж вдруг поняла, что это очень важный разговор, посерьёзнее, чем тот, с влиятельными персонами, но отчего-то не могла сосредоточиться. Мысли разбежались, захотелось нажаловаться на всех, кто испоганил ей жизнь, хотя не было никаких «всех», только стечение обстоятельств и общая несправедливость мира, которую никто не сумеет исправить, даже эта странная женщина.