Если комната, в которой они пили чай, была уютной, но сильно обветшалой, то величественная столовая, вероятно, не ремонтировалась уже несколько веков. Айзенменгер живо представил себе приемы, которые могли бы устраивать здесь мистер Рочестер[6] или сквайр Трелони.[7] Потолок был высоким, стены оклеены обоями насыщенного красного цвета; старинная дорогая люстра освещала комнату неровным светом, а отделка огромного, размером с бильярдный стол камина по своему качеству превосходила мрамор Парфенона. Над камином висел оригинал какого-то пейзажа, и хотя Айзенменгеру не удалось определить авторство, он сразу понял, что картина обладает большой ценностью; кроме того, стены были украшены портретами аристократов XVIII века, выполненными с разной степенью достоверности.
Вдоль стен были расставлены шесть антикварных кресел и два столь же древних дивана. Их тонкие ножки украшала столь изысканная резьба, что Айзенменгер всерьез засомневался, смогут ли они выдержать его вес. В центре находился восьмиугольный стол из темного полированного дерева, на котором был расставлен очень изящный кофейный сервиз. Пол был застлан старыми, потертыми коврами, которые от этого не выглядели менее впечатляюще; Айзенменгер заметил в углу, в замысловатой плетеной корзинке, несколько журналов, и их вид почему-то показался ему очень трогательным.
Все это могло бы произвести сильное впечатление, если бы великолепие обстановки не затмевала величественная и хрупкая, похожая на птицу фигура, которая восседала в одном из кресел. Облаченная в пурпурное платье с яркой брошью в виде стрекозы на левом плече, она, не обращая внимания на присутствующих, потягивала шерри из хрустального бокала. Тонкие, седые до белизны волосы, были стянуты в узел на затылке так туго, что из-под них виднелась розовая кожа. Узкие бледные губы были вытянуты в одну линию, а глаза, скрывавшиеся за очками в тонкой оправе, казались неестественно большими. Кожа была настолько тонкой, что Айзенменгеру показалось, будто он различает под ней подкожную клетчатку и различные жизненно важные органы, и лишь пигментные пятна на лице и паучьих пальцах служили защитой от внешнего мира. Руки и ноги казались невероятно хрупкими, зато пальцы сжимали бокал с такой силой, что вполне могли раздавить его.
Грозная, внушающая трепет дама.
– Мама? – делая шаг по направлению к ней, окликнул ее Тристан.
Она повернулась на звук его голоса, ничуть не удивившись. Сначала ее взгляд сосредоточился на сыне, потом ее глаза скользнули по Айзенменгеру и наконец остановились на Елене. И лишь после этого на высокомерном лице появилось нечто похожее на доброжелательность. Она нахмурилась и неуверенно осведомилась:
– Да?
Она продолжала смотреть на Елену, судя по ее лицу, все еще испытывая неуверенность. Тристан подошел к ней ближе.
– Мама, ты ведь помнишь Елену? Дочку Клода Флеминга?
Айзенменгер заметил появившуюся на его лице нервную улыбку и недоумевающий взгляд старухи, который свидетельствовал об измененном состоянии сознания.
Елена подошла к старухе и наклонилась.
– Тетя Элеонора, это я, Елена. Елена Флеминг.
Похоже, это возымело действие. Глаза у старухи еще больше расширились, а на лице появилась гостеприимная улыбка, напоминавшая искреннюю радость; и все лицо ее заискрилось жизнью, существование которой до этого невозможно было даже заподозрить.
– Елена! Ну как же! Как замечательно! Сколько лет…
Она протянула вперед костлявую кисть с паучьими пальцами, и Елена, взяв ее в руки, нагнулась и прильнула губами к пергаментной коже ее лица.
– Как я рада тебя видеть, тетя Элеонора!
Потекли воспоминания, словно плотина неловкости наконец была прорвана.
– Помнишь, как мы веселились? Ты, Хьюго и Нелл… И кто-то был еще, так ведь? И твои родители… всегда были такими приятными людьми. Я постоянно напоминала Тристану, чтобы он снова пригласил вас… И тебя я так давно не видела. Как долго тебя не было? Год? Полтора?
– Несколько больше, мама, – поспешно ответил Тристан. Улыбка на его лице балансировала между насмешкой и смущением. – На самом деле она отсутствовала восемь лет.
– Неужели? – тут же переспросила Элеонора, поворачиваясь к Елене. – Боже, как летит время! – И она, опираясь на руки Елены, легко поднялась на ноги. – Ты должна простить старуху, Елена. Память у меня теперь гораздо хуже, чем прежде.
– Конечно, тетя Элеонора, конечно. Как ты себя чувствуешь?
– Прекрасно. Даже Тристан удивляется, потому что я никогда не болею. Правда, Тристан?
– Ты всех нас переживешь, мама, – покачал головой Тристан.
И она рассмеялась старческим смехом – он был таким же сухим и жестким, как ее кожа.
– Правда? – Она повернулась к Елене. – Так оно непременно и будет.
Все рассмеялись, но этот смех был не более чем попыткой прикрыть кровоточащую рану.
– Ты совсем не изменилась, – заметила Елена. И Айзенменгер задумался, отражает ли искренность ее тона искренность чувств.
– И ты! Ты тоже совсем не изменилась!
Повторы и восклицания. Именно эти многосложные слова бродили в сознании Айзенменгера, пока величественный взор старухи не обратился на него и она, еще больше нахмурившись, не осведомилась:
– А это кто, Тристан? Я знаю этого человека?
Это была не леди Брэкнелл, но добросовестная, если не бессознательная, попытка походить на нее.
– Это Джон. Джон Айзенменгер, – ответила Елена, – он… он со мной. – Ее колебание и опущенные глаза напомнили ему об их отношениях то, что он успел позабыть. К счастью, Элеонору Хикман это мало интересовало.
– Ах вот как, – громко произнесла она. – Тогда подойдите ближе и дайте мне как следует рассмотреть вас.
Он протянул руку и сделал шаг ей навстречу. Она внимательно осмотрела его лицо, затем руку и вновь перевела взгляд на лицо, словно подозревая, что они могут оказаться не связанными друг с другом. Когда она наконец соблаговолила протянуть ему руку, он ощутил под пергаментом кожи ноздреватую структуру ее костей, хотя ее пожатие вряд ли можно было назвать нежным. И он посочувствовал бокалу с шерри, который она сжимала левой рукой.
– Рад с вами познакомиться, миссис Хикман.
Она улыбнулась и кивнула, и Айзенменгер понял, что эти бессмысленные формальности доставляют ей удовольствие.
– Взаимно, мистер?..
– Айзенменгер.
Она попробовала повторить услышанное про себя, и ей явно не удалось этого сделать.
– Какая странная фамилия, мистер Айзенменгер. Откуда вы ее взяли?
– Мама, – предостерегающе промолвил Тристан.
– Мне ее дали, и я учтиво не стал от нее отказываться, – улыбнулся Айзенменгер.
На мгновение ему показалось, что он зашел слишком далеко и старуха сочтет его излишне фамильярным, однако она рассмеялась и воскликнула:
– Вы мне нравитесь, мистер Айзенменгер!
Все рассмеялись, радуясь тому, что напряжение спало.
– Мама, его зовут Джон. И ты можешь обращаться к нему по имени. Шампанского? – спросил Тристан, поворачиваясь к Елене и Айзенменгеру.
– Да, пожалуйста, – кивнула Елена.
Айзенменгер тоже выразил жестом свое согласие. Тристан развернулся и направился к ведерку со льдом, стоявшему на одном из мраморных столиков у окна. Елена и Айзенменгер двинулись за ним, и Тристан принялся разливать шампанское по высоким хрустальным бокалам, выполненным в том же стиле, что и широкий бокал Элеоноры.
– Думаю, нам нужно отметить приезд Елены.
– Спасибо.
И снова Айзенменгер различил в голосе Елены нотки волнения и счастья.
Когда они вновь обернулись, в столовую с возбужденным видом вошла Тереза. На ней был черный атласный брючный костюм, на шее красовался алый шелковый платок.
– Малькольм опоздает, – довольно резко заявила она и чуть ли не вырвала из рук мужа протянутый ей бокал шампанского, чудом не расплескав его содержимое.
– Какие-то проблемы? – осведомился Тристан. В отличие от жены он говорил совершенно естественным и почти легкомысленным тоном.