Новозеландская писательница Сильвия Эштон-Уорнер (род. в 1908 г.), с творчеством которой впервые знакомится советский читатель, известна у себя на родине не только как автор ряда романов, но и как педагог. Много лет Сильвия Эштон-Уорнер вместе с мужем преподавала в школе для коренного населения Новой Зеландии – маори, и преподавательский опыт лег в основу большинства ее произведений. Таковы, в частности, книги «Времена года» (1958) и «Учитель» (1963).

Действие романа «Времена года» развертывается в маорийской школе в маленьком поселке где-то на севере Новой Зеландии вскоре после второй мировой войны. Официально в школах Новой Зеландии нет расовой дискриминации, однако фактически расовые предрассудки дают себя знать: в маорийских школах – они созданы в районах с преобладанием маорийского населения – учатся и белые дети, но их очень немного, и все они из бедных семей. Как правило, белые отвергают местную маорийскую школу, посылая своих сыновей и дочерей в школы-интернаты вдали от дома. Так обстоит дело и в начальной маорийской школе, описанной в романе.

По форме книга представляет собой лирический дневник учительницы приготовительного класса Анны Воронтозов. День за днем Анна ведет дневник, и читатель узнает о больших и маленьких событиях ее жизни, о ее радостях и неудачах, знакомится с учениками мисс Воронтозов (их у нее более семидесяти), с ее коллегами. Анна уже немолода, личная жизнь ее не устроена, и все силы своей души, всю свою доброту и человечность, все свои творческие способности она отдает детям. Анна горячо увлечена своим делом, профессия педагога для нее – искусство любви к людям, средство взаимопонимания, преодоления барьеров разобщенности. Но творческие искания Анны-учительницы так и не находят отклика у представителей официальной, казенной педагогики – в результате переаттестации она получает низший балл. Потерпев очередную неудачу, Анна решает уехать из Новой Зеландии. Но это ее решение не воспринимается как дезертирство и отказ от борьбы, концовка романа проникнута надеждой вновь вернуться к любимому делу, к детям.

– Что случилось, что случилось, малыш?

Я встаю на колени, теперь мы одного роста, и я треплю его по подбородку. Слезинки выливаются из огромных карих глаз и текут по щекам.

– Они... они наступили на мою больную ногу... взяли и наступила. Они.

Я опускаюсь на низенький стул, сажаю малыша на колени и прячу его черную голову у себя под подбородком.

– Ну-ка... ну-ка... посмотрите на моего славного мальчика.

Но по ночам, лежа в своей узкой постели, вдали от неразберихи и бурного веселья приготовительного класса, я сама становлюсь малышом. Прежде чем погасить свет и открыть окно, я достаю фотографию. Она истерта подушкой, захватана пальцами, полита слезами, и все-таки лицо мужчины еще живо. Я угадываю в нем все знакомые оттенки настроения и нежность, которое так жаждет мое сердце старой девы. Но воспоминания лишь торопят слезы. Юджин больше не сажает меня на колени, не прячет мою черную голову у себя под подбородком и не говорит: «Ну-ка... ну-ка... посмотрите на мою славную девочку».

Вот уже столько безгрешных лет.

А к нам снова пришла весна и снова вдохнула в нас жизнь, и утром, когда я, покончив со всеми приготовлениями, спускаюсь по ступенькам заднего крыльца, мой взгляд останавливается на дельфиниумах. Они наводят меня на мысль о мужчинах. Так пышно они расцветают летом, так стремительно осыпаются зимой, так безоглядно вновь рвутся к небу в пору роста, что в моих глазах они олицетворяют любовь. Сейчас они еще дети, но я не могу забыть, как явственно напоминает пронзительная голубизна их цветов просветленную страсть. Моя жизнь до того убога, что я заранее ослеплена предстоящим голубым пиром, голубым праздником, который приходит с ними в мой сад. Без всяких видимых причин я разражаюсь слезами. Какая непозволительная роскошь – пожалеть себя! Какая радость плакать весной!

Но, увы, это удовольствие быстротечно, и скоро я уже только шмыгаю носом. Хватит, пора успокоиться, надо вымыть лицо и снова напудриться. И, пожалуй, выпить бренди, чтобы заставить ноги повиноваться. Но когда я во второй раз спускаюсь по ступенькам, мне все равно трудно пройти мимо нежных побегов дельфиниума. Они столько могли бы рассказать. В них столько мудрости, что кажется, будто они постигли все тайны бытия.

Полстаканчика бренди все-таки дают себя знать, и вот я уже закована в непроницаемую броню. Я прохожу через сад и иду то тропинке, напевая какую-то невинную песенку.

Но когда я пересекаю огороженное пастбище, которое лежит между моим старым причудливым домом и школой, и подхожу к таллипотовым пальмам на границе наших владений, когда я вижу сборный домик, где учу детей, меня останавливает нечто более могущественное, чем новая жизнь в моем саду. Тяжелые руки опускаются на мои плечи, и когтистые пальцы впиваются в горло. А я надеялась забыть о Винé. Надеялась, что мы расстались навсегда, а Вина, оказывается, просто пережидала зиму. О коварство весны! Неужели все и вся оживает весной?

Песенка обрывается. Шаги тоже. Я прячусь за деревьями, как мои пятилетние новички. Если бы я с самого начала слушалась инспекторов, если бы просто делала то, что они хотят, когда они хотят и как они хотят! Если бы я завоевала репутацию хорошей учительницы, послушной, исполнительной учительницы! Если бы у меня хватило ума не отступать ни на шаг от затасканных истин, знакомых с юности! Но нет, я всегда шла наперекор.

Впрочем, наверное, еще не поздно. Конечно, я наделала кучу ошибок, ну что ж, на этом фундаменте тоже можно строить. Все инспектора – прекрасные люди, это очевидно, нужно только найти с ними общий язык. Что может быть легче, что может быть плодотворнее? Со временем моя запоздавшая переаттестация все-таки состоится и я докажу, что могу приносить пользу Министерству просвещения. Тогда рука Вины перестанет душить меня, и я наконец не буду ничем отличаться от остальных людей. Как хорошо, что у меня столько возможностей! Весной все рождается заново: цветы, Вина, любовь. Почему моя работа должна быть исключением? Прилив храбрости, вызванный не только новыми планами, помогает мне сделать несколько шагов.

...или попытаться сделать несколько шагов, обходя стайки малышей, их расспросы и приветствия.

– Мисс Воронтозов, – спрашивает Мохи, – сколько тебе годов?

Я уже понимаю, что мне вряд ли понравится юный стажер Веркоу, присланный к нам на временную работу сразу после краткосрочных курсов, где учителей готовят по сокращенной программе, чтобы как-то справиться с нехваткой преподавателей, которая выросла вдвое за годы войны. Его, конечно, никогда бы не приняли на курсы, если бы не бедственное положение с учителями. Откуда он вообще взялся? На какой неведомой ниве жизни взросла эта странная смесь утонченности и вульгарности, присущая его речи? Чем его привлекли дети? Почему он не женат, хотя женщин после войны больше чем достаточно? Почему при такой внешности он не красуется в первом ряду хористов где-нибудь на нью-йоркской сцене? Несмотря на молодость, он уже вполне мог попробовать себя на разных поприщах и потерпеть поражение. И все-таки, когда я выхожу из-за деревьев на полпути между домом и школой и вижу, как он растерянно стоит у ступенек большой школы, а солнечные лучи играют у него в волосах, подчеркивая хрестоматийную красоту его лица, он возбуждает во мне не только неприязнь, которую я обычно испытываю к холостякам. Меня трогает его молодость, его чуждость миру, в котором он оказался.