Автор в «Мертвых душах» — прежде всего конкретный, вполне личный, реальный человек. Мы не так уж много узнаём о нем по части биографических сведений или внешних деталей, — но узнаём все же совершенно достаточно, чтобы не сомневаться в его индивидуальной реальности, чтобы увидеть в нем живого человека, кстати, кое в чем сходного с биографическим Николаем Васильевичем Гоголем-Яновским, но все же не совпадающего с ним.
Вот уже на первых страницах мы узнали, что автор холостяк и даже мало занят вопросами бытового устройства, что он человек русский и, как видно, гордится этим, что не мешает ему ценить кое-что и у иноземцев, что он — писатель, не лишенный опыта в своем деле, что он много видел, знает Россию вдоль и поперек и т. п.
Чуть далее мы узнаем, что автор презирает сословные и чиновные предрассудки, что он любит и знает народ, и хочет говорить о нем, и уже говорил о нем, но, увы, русскую книгу в его время читают чаще всего люди, не любящие народа, чуждые ему. Поэтому, рассказав о Петрушке и заведя речь о Селифане, он вдруг иронически перебивает себя: «Но автор весьма совестится занимать так долго читателей людьми низкого класса, зная по опыту, как неохотно они знакомятся с низкими сословиями»; тут же объясняется, что речь идет о тех русских читателях, для которых «шапошное знакомство с графом или князем… лучше всяких тесных дружеских отношений. Автор даже опасается за своего героя, который только коллежский советник…» и т. д.
В начале четвертой главы автор довольно долго распространяется о своих вкусах. «Автор должен признаться, что весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей», как Чичиков, то есть «господ средней руки», обладателей грандиозной способности поглощать обильнейшую пищу; наоборот, автор весьма скептически оценивает «господ большой руки», принимающих пилюли перед обедом и отправляющихся после поедания «устерс, морских жуков и прочих чуд» лечиться в Карлсбад.
В начале седьмой главы мы понимаем, что автор, с тоской говорящий о счастье семьянина, возвращающегося домой, — сам лишен и семьи и дома, что он — странник, обреченный на холод жизни. В главе восьмой, как и в ряде других мест, автор разговорился на свои профессиональные, писательские темы, причем опять автор всем своим социальным лицом, всеми своими личными человеческими вкусами противостоит аристократии и враждебен ей; аристократия, знать, высшее общество — антинациональны, презирают все русское, а автор — простой русский человек, не искусившийся в светском космополитизме. Речь идет о том месте, где автор оправдывает себя в том, что из уст его героя «излетело словцо, подмеченное на улице»; в этом «виноваты читатели и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений; по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии. А вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе. Вот каковы читатели высшего сословия, а за ними и все причитающие себя к высшему сословию! А между тем какая взыскательность! Хотят непременно, чтобы все было написано языком самым строгим, очищенным и благородным…» и т. д.
Едва ли нужно напоминать подробно, как случилось потом и с «Мертвыми душами» — совсем так, как предсказал сам Гоголь. Аристократы и их холопы в литературе, в том числе и аристократы, числившиеся друзьями Гоголя и его собратьями по мистическим увлечениям, не приняли великой поэмы, казавшейся им грубой и плебейской; а подняли ее как свое знамя вовсе не аристократы, а демократы во главе с Белинским.
Оно и понятно. И вся антибарская тенденция поэмы была враждебна знати, и самый образ автора, от начала книги до конца ее иронически относящегося ко всему дворянскому, помещичьему, салонному, изысканному и принадлежащему к высшему обществу. В десятках мест поэмы автор предстает именно в таком виде. Он издевается над своими дворянскими героями, над дамами, над их речью, ложью, амурами и нарядами, так же, как над их мужьями. Вся стилистика таких, например, мест, как диалог дамы просто приятной и дамы, приятной во всех отношениях, — как и многих аналогичных, — воплощает не только безысходную пошлость самих изображаемых людей, типических явлений дворянской России, но и саркастическую иронию автора, негодование русского демократического писателя.
С этим же связаны и довольно многочисленные сатирические выпады против дворянской моды на романтизм, пародии на эту моду, автор «Мертвых душ», с его жаждой суровой и действенной правды, с его народным чувством здорового юмора, смеется над жеманной жантильностью салонного романтизма, прикрывающей пошлейшее нутро и неприглядную житейскую практику.
Отсюда и пародии в речах городских дам и прямые сатиры на светских писателей вроде Степанова или даже Марлинского и многих других, — например: «Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ, — и портрет готов»; но этот «портрет» ничего не стоит, если дело идет о правде жизни, — а о ней-то хлопочет автор, он же и Гоголь. Или в главе восьмой: «В точности не могу передать слов губернаторши, но было сказано что-то, исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона…», а далее идет пародия. Очевидно, автор «Мертвых душ» никак уж не светский писатель, и высший тон он не знает, да и знать не хочет.
Так перед нами из всего текста поэмы возникает живой человеческий образ автора, вполне личный и в то же время являющий обобщение значительной силы: это — русский литератор, человек простой и незнатный, любящий свою родину, ее язык, ее народ, презирающий властителей этой родины и поставивший себе целью проповедовать суровую правду о ней; это — писатель, знающий свое дело, знающий и то, что не любят правды «читатели высшего сословия», и потому обрекший себя на одиночество подвига и на путь странника в родной стране. Он мудр и печален, гневен и весел. Он изучил свою отчизну всю сверху донизу за свой уже немолодой век: потому что, в отличие от «биографического» Гоголя, он уже немолод и много пришлось ему уже испытать, — да и не могло быть иначе: чреват терниями путь правдолюбца в обществе Собакевичей.
Он говорит о себе: «Неприлично автору, будучи давно уже мужем, воспитанному суровой внутренней жизнью и свежительной трезвостью уединения, забываться подобно юноше. Всему свой черед, и место, и время!» Гоголю было двадцать семь лет, когда он начал писать «Мертвые души», и тридцать два года, когда он окончил поэму. И еще — знаменитый возглас: «О моя юность! О моя свежесть!»
Этот образ русского писателя, данного определенного человека, сам по себе представляет значительное художественное явление. Он противостоит в своей жизненной конкретности абстрактному «я» романтического поэта не менее, чем столь же абстрактной фикции классического пииты. Однако, если бы образ автора «Мертвых душ» был однозначен и исчерпывался только указанными чертами индивидуальной жизненной конкретности, если бы он оставался с начала до конца поэмы лишь портретом умного и народолюбивого интеллигента, он не смог бы стать тем колоссальным образом носителя высшей правды и отражением судьбы всей страны, каким он на самом деле стал.
Диалектика образа автора в «Мертвых душах» состоит и в том, что он одновременно и самоограничен как личность и несет в себе все богатство духовного содержания жизни русского народа; он и индивидуален и надындивидуален одновременно. А так как жизнь страны, родины и народа является объектом изображения в поэме, так как Русь — это и есть ее подлинный герой, то автор «Мертвых душ», — в качестве автора, конечно, выступающий как субъект изложения, как рассказчик о своем герое, — одновременно является и субъектом и объектом русской поэмы, и творцом рассказа о герое, и героем этого же рассказа.
