Все выбежали за ворота, устремились к кибитке и с бьющимися сердцами, с простертыми руками ожидали появление отца и мужа. Кто ж опишет их недоумение и ужас, когда увидели, что из брички сошли на землю сам пан сотник Гордей с есаулом, а из кибитки писец Анурии с подписчиком. Сии надменные паны, не сказав окаменелому семейству Харитонову ни слова, пошли на двор, бричка и кибитка за ними следовали, и как скоро проехали ворота, то они затворились. Анфиза, ее дети и самый храбрый дьячок Фома не могли пошевелиться и походили на пригвожденных к земле. Дьячок, первый получив возможность что-нибудь промолвить, вскричал:

— Что ж вы здесь делаете? К вам пожаловали гости, а вы о приеме их и не подумаете! Вероятно, что они вас и не узнали и теперь ищут по всему дому: слышите ли, какая там возня, какая стукотня! Пойдемте к ним!

Фома бодрыми стопами подошел к воротам и хотел отворить их для своих сопутниц, но не тут-то было; сколько он ни силился, сколько ни мучился — все напрасно. Он оборотился к Анфизе и в крайнем смущении смотрел на нее молча; сын и дочери Харитоновы глядели на остолбеневшего дьячка с открытыми ртами и также молчали. Вскоре услышали они по другую сторону ворот пыхтенье, и вдруг показался до половины писец Анурии. Он сел верхом на перекладине, вынул из кармана лист бумаги и произнес громко:

— Слушайте! я прочту определение войсковой канцелярии, и его уже изорвать в лоскутки нельзя будет! — Тут он развернул лист и прочел громогласно.

«Войсковая канцелярия, рассмотрев решения канцелярии сотенной миргородской и полковой полтавской по делу о буйных и законопротивных поступках пана Харитона Занозы, определяет: как уже писец Анурий достаточно удовлетворен за данные ему позатыльщины и удары дубиною в спину присуждением ему в вечное и потомственное владение хутора реченного Занозы, то справедливость требует удовлетворить также сотника и членов сотенной канцелярии, сильно обесчещенных самыми поносными словами, произнесенными Занозою в тот вечер, когда он провожал дубьем Анурия со двора своего; посему и следует: у пана Харитона отобрав горбылевский дом с принадлежащими ему крестьянами, садами, огородами и полями, отдать во владение сотнику Гордею; а он обязан в возмездие всем членам сотенной канцелярии, от старшего до младшего, выдать из казны своей деньгами осьмую долю жалованья каждого; пана же Харитона Занозу, в страх другим и в исправление буйного нрава его, посадить в батуринскую тюрьму на шесть недель, содержа на хлебе и на воде. Что касается до жены и детей Харитона Занозы, то они, по прибытии в дом их сотника Гордея, имеют полное право выйти из оного в том одеянии, в каком застигнуты будут; если же и они — по неразумию и дерзости — станут противиться, тогда вытолкать их на улицу в шею, и пусть бредут, куда знают».

Не для чего описывать горестное положение несчастного семейства; всякий легко его представить может. Анфиза в полубесчувствии упала на скамью, у забора стоявшую, и рыдающие дети не могли подать ей никакого утешения; сам отважный дьячок Фома, приглаживая волосы, не мог ничего выдумать и бросал пасмурные взоры то на страдающих, то на кучу любопытного народа, собравшегося у ворот дома. Среди горести, тоски, недоумения они видят, что незнакомый старик продрался сквозь народ и предстал перед ними. При величественном виде и осанке он был одет в богатое платье и опоясан турецким поясом, к коему прицеплена была дорогая сабля. Он с кротостию сказал матери:

— Не сетуй, огорченная Анфиза, и верь, что благий промысл вышнего устрояет все к концу вожделенному. Весьма часто случается, что самые бедствия наши бывают преддверием к неожиданному благополучию. Положение ваше, конечно, горестно, но — благодаря бога — земля населена не одними злодеями, и я на первый случай могу подать вам руку помощи. Я довольно достаточен, и содержать вас до времени для меня не сделает никакой разницы. Детей у меня нет, и живу один со своей старухою. Она женщина кроткая и великодушная. Я ручаюсь, что ты принята будешь ею, как родная сестра, а дети твои — как свои собственные. Как скоро муж твой получит свободу, то приедет к вам, и тогда все порассудим, что далее предприять должно будет. Итак, если мое предложение вам не противно, то примите его с таким же доброхотством, с каким удовольствием я оное делаю. Жилище мое за десять верст от сюда и стоит на реке Пселе. Следуйте за мною.

Анфиза собралась с силами и привстала.

— Великодушный человек! — сказала она, — благодарю тебя от всего сердца за ласковое слово и за то вспоможение, которое предлагаешь нам, несчастным; однако ж я знаю на опыте, что оказывать благодеяние людям незнакомым гораздо легче, нежели от незнакомого принимать оные: итак, удостой нас уведомлением, кому обязаны будем помощию в нашей нужде?

— Требование твое справедливо, — отвечал старец, — и оно будет вскоре исполнено, но — не теперь. Зачем целым сотням знать то, что знаю я и что вам одним знать нужно? — Сказав сие, он пошел тихими шагами; Анфиза за ним следовала, потупя глаза в землю, за нею дети, а шествие заключал дьячок Фома, которому нетерпеливо хотелось видеть, чем кончится столь чудное происшествие в семействе его благодетеля.

Они достигли до конца селения и введены в корчму, где незнакомец предложил им обед изобильный. По окончании оного Анфиза возобновила просьбу уведомить ее, кому одолжены они призрением в их бедствии.

— Я говорил уже, — ответствовал старец, — что обязан удовлетворить твоему желанию; но позволь отложить это до приезда в дом мой. И опять повторяю: я имею столько достатка, что вы отнюдь не будете мне в тягость.

Анфиза с дочерьми уселась в бричке, а сын ее и великодушный незнакомец взмостились на нанятых коней и отправились в путь, предавая проклятию того злого духа, который соблазняет людей к позыванью. Честной дьячок Фома при прощанье получил полную горесть злотых и, идучи домой, весело распевал святошные песни.

По пробытии наших путников в дороге около трех часов они въехали на широкий двор, посередине коего стоял просторный господский дом, а по сторонам его до двадцати крестьянских хат. Когда приезжие взошли на крыльцо, то их встретила пожилая миловидная женщина, и незнакомец, обняв ее, сказал:

— Вот тебе, Евлампия, гости. Это жена, это сын, а это дочери пана Харитона Занозы. Они — покудова — участь свою вверили нашему попечению, и я надеюсь, что не обманул их, уверив в твоем доброхотстве ко всякому, кто искать его станет.

Евлампия с приятным видом чистосердечия и дружелюбия обняла гостей, ввела в большую комнату и усадила на чистой лавке. Почтенный хозяин, севши против Анфизы, сказал:

— По недальнему расстоянию между нашими жилищами я думаю, что мое имя вам не неизвестно. Я называюсь Артамон Зубарь!

При ужасном имени Зубаря Анфиза и ее дети изменились в лицах и с недоумением смотрели то друг на друга, то на хозяина и жену его. Наконец Раиса и Лидия вскочили с мест и, бросясь на колени пред Артамоном и Евлампиею, залились слезами. Сии, подняв их, с нежностию заключили в объятия, и в глазах их также заблистали слезы.

— Так, мои милые! — сказал пан Артамон, усадив их между собою и Евлампиею, — вы догадались: я родной дядя Ивану Зубарю, а жена моя в третьем колене тетка Ивану Хмаре. Прожив довольно долго в брачном союзе и не имея детей, мы обратили родительскую любовь на своих племянников. Надобно сказать правду: я и жена моя совершенно довольны были их взаимною дружбою, домостроительством и миром, в семействах их господствовавшим. Довольно долго жили они в совершенном согласии с соседями, как вдруг злые духи, превратясь в кроликов, из саду Ивана старшего залезли в сад пана Харитона, напроказили, были побиты или изувечены, — и вот источник бесчисленных хлопот, великих издержек и, наконец, — разорения! Сколько мы ни увещевали своих родственников кинуть гибельные тяжбы и довольствоваться остатками имения, — нет: страсть к позыванью усиливалась в них с каждою новою пакостию, от одного другому делаемою. Я и жена моя замолчали и решились упрямых родственников предоставить их участи, а они перестали к нам ездить. Если положение ваше, любезные дети, положение, известное нам от самых наших внуков Никанора и Короната, не помирит враждующих, то они не перестанут позываться до гроба за участок земли, где назначена будет могила каждому.