Во втором — дата, поставленная рукой Э.Ф. Тютчевой, — «1846 сентябрь»; 8-я строка в новом варианте — «Забытого, загадочного счастья!» и 10-я — «Смотрю я на тебя, мой гость минутный». В 8-й строке поэт выделил мотив «загадочности счастья», сделав свою мысль более выразительной и соответствующей его романтическому представлению о бытии и движении времени как «таинственных», «загадочных».
Печатные тексты несколько различаются. В Изд. СПб., 1886 и Изд. 1900 принята дата альбомного автографа — «сент. 1846». 2-я строка, совпадающая в Москв. с автографом («Места немилые, хоть и родные»), в следующих трех изданиях приобрела иной вид: «Места печальные, хоть и родные». Видимо, оксиморонные эпитеты («немилые, хоть и родные») в глазах издателей плохо сочетались с известным патриотическим настроем поэта, незадолго до создания стихотворения вернувшегося в Россию. К.В. Пигарев высказал предположение о принадлежности правки «немилые» на «печальные» И.С. Тургеневу (см. Лирика I. С. 248). В Изд. СПб., 1886 и Изд. 1900 приведен вариант автографов — «места немилые». 18-я строка, данная в Москв. в варианте автографов («Все, чем я жил и чем я дорожил»), в Изд. 1854 и в следующих приобрела вид: «То, чем я жил и чем я дорожил». Правка имеет тот же смысл, что и во 2-й строке: смягчается универсальность негативного обобщения — слово «все» заменяется на «то».
Различия в датировке, которые берут начало в автографах, перешли и в издания ХХ в. Г.И. Чулков связывал стихотворение с письмом Тютчева к Эрнестине Федоровне от 31 августа 1846 г. из Овстуга (отсюда — и поставленная ею дата в альбомном автографе); в этом письме поэт передавал свои впечатления, близкие тем, которые выразил в стихотворении: «Милая моя кисанька, мне кажется, словно я пишу тебе с противоположного конца земли, и наивной представляется мысль, будто клочок бумаги, лежащий у меня под рукою, когда-нибудь до тебя дойдет — до такой степени я чувствую себя как бы на самом дне бездны...
А между тем я окружен вещами, которые являются для меня самыми старыми знакомыми в этом мире, к счастью, значительно более давними, чем ты... Так вот, быть может, именно эта их давность сравнительно с тобою и вызывает во мне не особенно благожелательное отношение к ним <...>. Перед глазами у меня старая реликвия — дом, в котором мы некогда жили и от которого остался один лишь остов, благоговейно сохраненный отцом, для того чтобы со временем, по возвращении моем на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни... И правда, в первые мгновенья по приезде мне очень ярко вспомнился и как бы открылся зачарованный мир детства, так давно распавшийся и сгинувший. Старинный садик, 4 больших липы, хорошо известных в округе, довольно хилая аллея шагов во сто длиною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства, столь населенный и столь многообразный, — все это помещается на участке в несколько квадратных сажен... Словом, я испытал в течение нескольких мгновений то, что тысячи подобных мне испытывали при таких же обстоятельствах <...>. Но ты сама понимаешь, что обаяние не замедлило исчезнуть и волнение быстро потонуло в чувстве полнейшей и окончательной скуки...» (Изд. 1984. С. 119–120). Однако Пигарев датирует стихотворение 1849 г., опираясь на дату, выставленную самим Тютчевым в другом автографе (РГАЛИ). Конечно, поэт мог вспомнить свои прежние, 1846 г., впечатления и отразить их в стихотворении, хотя близость письма того года и поэтического произведения в непосредственных чувствах и их словесном выражении настолько значительна, что дата «1849» вызывает сомнение (ведь Тютчев славился своей рассеянностью, мог и сам допустить ошибку).
С.С. Дудышкин выделил «задушевный мотив» поэтических воспоминаний, рассмотрев его как характерный для поэзии пушкинского периода: «Надобно быть очень юным, чтоб не узнать этого «бедного призрака» первого детства и его забытого, загадочного счастья; надобно быть большим новичком в литературе, чтоб не обрадоваться этим «печальным, хотя и родным местам», где вы мыслили и чувствовали впервые, как давнишним милым знакомцам. Мотив так свеж, что никто не сочтет его заимствованным, и последний оборот его так своеобразен, что никому и в голову не придет искать в нем подражания. Тайна этого поразительного согласия и почти созвучия между старым и новым опять заключается не столько в сходстве отдельных звуков, сколько в общем настроении, которое принадлежало только одному времени, одной минувшей эпохе в литературе и которую составляло как бы исключительную собственность только известного поколения» (Отеч. зап. С. 60). Литературно-генетический комментарий, предложенный Дудышкиным, был дополнен И.С. Аксаковым (Биогр. С. 52–54), который выдвинул биографически-психологические объяснения стихотворения: «Вспомним, наконец, что там, за границею, он женился, стал отцом семейства, овдовел, снова женился, оба раза на иностранках; там, на чужбине, прошла лучшая пора его жизни, со всем, чем дорога человеку его молодость, как он сам о том свидетельствует в следующих стихах, написанных им уже в 1846 году, когда, после смерти отца, он посетил свое родное село Овстуг, где родился и провел детские годы» (там же. С. 52). Затем Аксаков полностью привел стихотворение, выделив 13–16-ю строки, говорящие об отрешенности поэта от родного края. Он усмотрел парадоксальность натуры Тютчева в том, что при всей оторванности от России он сумел быть Русским поэтом, мастерски владел русским словом, сохранял «самобытность духовной природы» (там же. С. 53) как мыслитель и «не угасло в нем русское чувство, а разгорелось в широкий, упорный пламень, — но еще, кроме того, сложился и выработался целый твердый философский строй национальных воззрений» (там же. С. 53–54).
Л.Н. Толстой отметил стихотворение буквами «Т.К.Ч.!» (Тютчев, Красота. Чувство) и отчеркнул две первых строфы (ТЕ. С. 146). В.С. Соловьев (Соловьев. Поэзия. С. 477–478) развивает мысль о том, что «для Тютчева Россия была не столько предметом любви, сколько веры — «в Россию можно только верить», и говоря о том, что личные чувства поэта к родине были сложны и многоцветны, было и «отчуждение», и, с другой стороны, «благоговение к религиозному характеру народа», цитирует стихотворение «Итак, опять увиделся я с вами...» (первые три строки и затем последнюю строфу). При этом он утверждает: «Тютчев не любил Россию тою любовью, которую Лермонтов называет почему-то «странною». К русской природе он скорее чувствовал антипатию. «Север роковой» был для него «сновиденьем безобразным»; родные места он прямо называет немилыми <...>. Значит, его вера в Россию не основывалась на непосредственном органическом чувстве, а была делом сознательно выработанного убеждения». Соловьев говорил о высокопоэтическом выражении этой веры у поэта еще в молодости. Д.С. Мережковский увидел в стихотворении нелюбовь поэта к родине. Тютчев сделался, по его мнению, «почти иностранцем», так что, «когда вернулся на родину, она показалась ему чужбиною: «Ах, нет, не здесь, не этот край безлюдный / Был для души моей родимым краем», и автор пришел к несправедливому мнению о том, что Тютчев якобы «от родины отрекается» (Мережковский. С. 70–71). Осуждая Мережковского за изображение Тютчева как отреченца от всего святого — от родины, родного языка, веры отцов, от поэзии, В.Я. Брюсов писал: «Все это опять сплошная ошибка, Тютчев ни от чего родного не отрекался, напротив, оставался «самым русским из русских» (Разг. С. 17). Объясняя смысл образа «места немилые, хоть и родные», следует учитывать и сугубо лично-интимную мотивацию образа, раскрывающуюся в письме к жене, к тому же поэт имел в виду Овстуг, место его детства, а не Россию вообще.
Как брат меньшой, умерший в пеленах... — Младший брат поэта Сергей (1805–1806) действительно умер в младенчестве (см. Летопись. С. 18).
Ах, и не в эту землю я сложил / Все, чем я жил и чем я дорожил...— К.В. Пигарев полагает, что поэт вспоминает о первой жене, умершей в Турине и там похороненной (Лирика I. С. 381).
