Что оставалось реальным до боли, так это его влечение к Рейн, всевозрастающее, как ему казалось, и в то же время еще не способное пересилить сомнения — а в праве ли он втягивать ее в эту сумятицу чувств? И что будет с ним, когда наступит момент сообщить Нэн и детям, что он уходит от них? Если бы любовь к Рейн могла сделать его еще более сумасшедшим, или наоборот, его чувство привязанности к прежней жизни стало бы более сильным — тогда он смог бы решиться. А сейчас он балансировал посреди всех этих сил и не мог переместиться ни туда, ни сюда. Лишь изредка утешительные, многообещающие картины рисовались перед ним — вот они уже вместе, все муки остались позади, и уже ничто не помешает их счастью. Если бы он мог удержать эту картину в своем сознании достаточно долго, возможно, это помогло бы ему принять решение. Но даже этого видения было недостаточно. Он с болью понимал, что для того, чтобы обрести возлюбленную, ему придется учитывать не только свои добродетели, но и свои дурные качества: несдержанность, неприязнь к Нэн, непонятную склонность к жестокости. Эта дикая пустошь лежит между ним и Рейн, и надо что-то сделать с этим пространством, иначе он никогда не окажется с ней рядом. Идти вперед, не сводя с нее глаз, только тогда, может быть, и удастся дойти.

Мор отбросил сигарету. Сейчас должен появиться поезд. Он подошел поближе к платформе. Желание увидеть ее пересилило все прочие мысли. Он стоял, вглядываясь вдаль. Прошло несколько минут. Поезд, несомненно, опаздывает. Мор начал прохаживаться туда-сюда, покусывая ногти. А вдруг что-то случилось, может, авария? Перед ним на миг отчетливо возникло видение Рейн, лежащей в крови посреди покореженных обломков. Он снова посмотрел на часы. Ну, когда же! Ну, появляйся же! И поезд, наконец, появился. Проплыл вдоль платформы и остановился, выплюнув на свежий воздух сотни прибывших. И они все устремились к заграждению. Рейн не приехала. Возможно, заболела. Или передумала. А может, он чем-то невольно обидел ее вчера. А вдруг уехала? Нет, вот она, слава Богу, такая крохотная, что он просто не разглядел ее в толпе. Увидела его, помахала рукой. Она уже совсем близко от ограждения. Она здесь.

— Рейн, — выдохнул он. И со всей страстью обнял ее. Его больше не волновало, что кто-то может их увидеть, не волновали сплетни и пересуды.

Рейн со смехом освободилась из его рук. Не сводя с него глаза, повела к выходу.

— Ты плакал, — сказала она. — У тебя есть ужасная привычка — плакать беззвучно. Лучше уж навзрыд.

Мор и в самом деле в глубине души заливался слезами.

— Видишь, какой я немощный! Но теперь все в порядке.

Они вышли из здания вокзала и пошли к реке.

— Куда мы идем? — спросил Мор. Рейн, очевидно, знала Лондон куда лучше его.

— Сначала перейдем мост, — объяснила она, — а потом я покажу тебе кое-что. — Она тащила его за руку, как дети тащат взрослых. Они подошли к мосту Ватерлоо.

Широкая, изгибающаяся лента Темзы возникла перед ними, обрамленная бледно-золотыми куполами и шпилями. Сверху, по неяркому небосводу плыли пухлые белые облака. День был холодный, собирался дождь. Вода поблескивала, вспениваясь волнами, на которых покачивались стоящие на приколе баржи. Но воздух над неспокойной рекой был абсолютно безмятежен, и знакомые очертания зданий таяли в легкой дымке. Они остановились посмотреть, и Мор ощутил всплеск волнения, которое всегда, еще со времен его провинциального детства, охватывало его при каждой новой встрече с Лондоном, городом прекрасным и коварным, полным ловушек и соблазнов. Холодный ветер дул в их сторону. Они в молчании смотрели на восток.

Рейн вздрогнула.

— Смотри, а в Лондоне уже осень. Я думала, листья начинают опадать в сентябре. Но здесь осыпаются уже в июле. Наверное, я не смогу прожить в Англии весь год.

Мор тоже задрожал, но не от ветра. А от вдруг пришедшего понимания, что Рейн свободна. И — этого он, как ни старался, не мог забыть — достаточно обеспечена. И поэтому может по собственному вкусу выбирать, провести ли ей зиму в Англии, или вернуться к Средиземному морю, а то еще взять и улететь на Майорку или в Маракеш. Ее свобода и привлекала Мора и одновременно возбуждала какую-то неприязнь.

Рейн прочла его мысли. Но она наверняка не желала, чтобы он это понял. Ей хотелось каким-то образом намекнуть ему, что она включила его в свое будущее.

— Подумай, как мы будем когда-нибудь вместе работать, — говорила она, — я над картиной, ты над своей книгой…

Мор рассказал ей о своей недописанной книге. Но пока еще и словом не обмолвился о своих политических планах. Да и так ли уж необходимо рассказывать, ведь он, скорее всего, оставит все эти хлопоты. Сейчас он не мог заставить себя даже думать о политической карьере. По сравнению с его нынешними заботами все, связанное с выборами, оказалось таким незначительным.

— Ты никогда не оставишь свою живопись, — сказал Мор, — а я вот не знаю, как бы себя повел, — он поискал слово, — …на свободе. — Он на минуту представил себе, что живет в каком-нибудь отеле на Майорке на деньги Рейн. Эта картина показалась ему не столько противной, сколько нелепой. Разумеется, до этого не дойдет. Когда буря уляжется, он откроет свою собственную школу. Они это уже обсуждали. Он попытался сосредоточить мысли на возможном будущем, что давалось ему с некоторым трудом. Зато без труда являлось лицо сына. Он вспомнил, что через десять дней у Дональда экзамен по химии.

Они перешли мост. Начинал накрапывать дождик.

— Берем такси, — объявила Рейн. Сегодня она была такой веселой. Буря сомнений и упреков на мгновение улеглась. Мор понял, в чем так нуждается — в ее уверенности! Тогда и он следом за ней мог бы, наверное, принять решение. Он остановил такси и там, внутри, обняв ее, тут же забыл обо всем на свете.

Рейн велела остановиться на Бонд-стрит. Мор растерянно озирался вокруг. Он настолько был поглощен Рейн, что не обратил внимания, куда они едут. Возле дверей висел плакат:

Радуясь его удивлению, Рейн повела Мора за собой. Мора охватило волнение. Кроме портрета Демойта, он не видел других картин Рейн, работ ее отца не знал вовсе — ни в оригинале, ни на репродукциях. Он чувствовал одновременно и радостное открытие и тревогу. А вдруг картины ему не понравятся! Они поднялись по лестнице.

Появление Рейн вызвало легкое волнение. Она знала и девушку, торгующую каталогами, и двух агентов по продажам, и хозяина галереи, который с кем-то беседовал в центре зала. Несколько посетителей, рассматривавших картины, тоже обернулись. Мор понял, что впервые оказался в мире Рейн. Ему стало неловко. Но Рейн без всякого смущения представила его своим знакомым как коллегу Демойта. Агенты знали о портрете и поинтересовались, как движется работа, пообещав осенью навестить Сен-Бридж, чтобы взглянуть на картину. Значит, теперь в Сен-Бридж будут ездить знатоки живописи… а меня там уже не будет, думал Мор. Слово «осень» прозвучало словно напоминание о времени после его смерти. Так приговоренный к казни слушает праздную болтовню своих тюремщиков.

Рейн, по всей видимости, нисколько не торопилась. Она обменивалась последними новостями с агентами и хозяином. Поговорили немного о творчестве ее отца, упомянули и о недавней продаже одной из его картин. Цена потрясла Мора. Он молча стоял в стороне, глядя на Рейн. Она сейчас была целиком в своей стихии и совершенно не походила на всхлипывающую бесприютную девчонку, которую он видел два вечера тому назад, когда они долго обсуждали сложившуюся ситуацию. Ей оказалось по силам перейти из времени того в это. Он поражался легкости этого перехода. Сегодня на ней было платье, которое он раньше не видел, — облегающее, из светло-серой шерсти, в нем она казалась выше ростом. Он смотрел на ее задорное мальчишеское личико и на безупречно округлую грудь, вырисовывающуюся под тонкой тканью. На ногах у нее были не парусиновые тапочки, которые она обычно носила в Сен-Бридж, а чёрные туфли на каблуках. Сумочка, цокающие по паркету каблучки. Он желал ее, и желание это стало таким нестерпимым, что ему пришлось отвернуться.