Сколько раз ты меня избивал? Сто? Пятьсот? Терпение лопнуло, понимаешь?
— Я тебе устрою, Михал, ты у меня дождешься! Еще одна такая выходка, и дома начнется настоящая война, уразумел?
Дерьмо. Я тебе тоже устрою, папочка. Война закончилась. Плевать мне на все! Последний раз ты на меня замахнулся. Не позволю я каждому гадить себе на голову! Вы еще наплачетесь.
— Михал, куда ты, постой!
Еще увидишь, папочка.
— Гонза, я из дома удрал. Обрыдло до смерти.
— Пронюхали?
— Гм.
— Ну и отлично. Мне бы тоже неплохо сменить обстановку. Пока моим из ремесленного не позвонили… У тебя сколько денег?
— Я еще домой зайду. Предок вечером работает.
— Есть у меня на примете один тип, он твою «Яву» за тысячу двести купит. Как раз на дорогу.
Господи боже, ну и кретин же я был. Ни о чем больше думать не мог, только о том, почему ты меня бросила, Олина. Веришь?
— Пан Отава… Проснитесь… Пан Отава… Попробуем дышать самостоятельно, а? Откройте глаза…
Михал послушно открывает глаза.
— Доброе утро, — улыбается сестра. Лицо без единой морщинки. Она склоняется над постелью и вытаскивает изо рта Михала эту мерзкую трубку.
— Вот и хорошо, — приговаривает она.
Михал начинает кашлять.
— Вам что-нибудь нужно? — У постели снова появляется сестра.
— Олина еще здесь? — с трудом ворочает непослушным языком Михал.
— Кто?
Михал откашливается:
— Та черненькая сестра. Вчера ночью…
— Я тут одна черненькая, пан Отава. — В голосе профессиональная любезность.
— Но вчера, когда меня привезли… — объясняет Михал.
— Вас привезли в мое дежурство. Оно еще не кончилось.
— Простите, — бормочет Михал.
— Ничего. — Улыбка. Никаких проблем или профессиональная маска?
Он кивает головой и закрывает глаза, точно от этого мучения могут кончиться.
Идиотство! Что может быть хуже, когда не веришь собственным глазам?
Батарея бутылок из отцовского бара. Это тебе за все. Виски, коньяк, мартини, джин, водка — все летит в рюкзак. Запасная майка, рубашки и еще один свитер. Вынимаю из шкафа отцовскую мелкокалиберку. Довоенный «маузер»! И коробку патронов.
Мы вдруг совершенно свободны. Никаких обязанностей. Жизнь где-то в затерянном уголке Словакии.
— Утром, едва разойдется туман, — в засаду, на обед — косуля на вертеле, десерт — черника с горных откосов. Загораем до самого вечера, потом ловим парочку форелей — что еще в жизни надо?
Тогда я, правда, не понимал, о чем это Гонза говорит.
— Как вы себя чувствуете? Пан Отава, вы меня слышите?
Чья-то рука на плече Михала.
Опять незнакомое лицо. Врачиха? Морщинки у глаз и рта. Часто улыбается?
Он кивнул.
Может, она сменила того врача, который ночью запихивал в меня все эти трубки? Хоть бы. От его сурово поджатых губ Михалу становилось так страшно, как в детстве от отцовского лица, когда тот стискивал зубы, разъяренный очередной выходкой сына. Михал почему-то ждал, что вчерашний врач еще обязательно заявится читать нотации.
— Ну, как вам?
— Получше, — выдавил Михал. Про боль в ногах помолчим.
— Вот и хорошо. Вы передозировались наркотиками. Один?
Он снова кивнул.
— Почему?
Почему? Почему я рискую умереть? Почему начал колоться? Да разве я знал, куда лезу? Разве нас кто-нибудь предупреждал? Сказали, когда уже было поздно.
Он пожал плечами и с трудом выговорил:
— Несчастный случай.
Докторша вспомнила про собственную дочь и ее развод. Сегодня. Сколько раз мы с ней из-за этого ссорились. А ее вызывающее пожатие плечами? Ну, не повезло. Простая констатация. А ведь ровесница этому вот живому трупу.
— Неужели вам не жалко хотя бы родителей? — не удержалась врач.
Мама. Тьфу ты, черт. Михал кивнул.
— Но теперь-то вам придется сделать выбор.
Да отвяжись ты. Разве я могу жить иначе? Оставьте меня в покое. Жить. Как будто это все умеют. Каждый день на работу, с работы, набить себе брюхо, глазеть в телик. А потом? Одно и то же. До омерзения. Плевать я хотел на такую жизнь. Понимаете? Оставьте меня!
Он закрыл глаза.
Только моя жизнь совсем не обещала быть скучной. Никто ведь не запрещал мне заняться чем-нибудь достойным.
Родители. У матери, скорее всего, был бы сердечный приступ.
Что ты снова натворил, Михал? — Лицо отца словно сфотографировано «рыбьим глазом». Усталые глаза без очков. Вот почему он так близко наклоняется ко мне. Снова глюки?
— Мама от этого слегла. Сердечный приступ. Она в больнице. Ты не можешь хотя бы ради нее…
— А как ты думаешь, — ухмыляется Михал, — если бы в тот раз вы не стали меня разыскивать…
— Когда?
— Когда мы сбежали в Словакию. Может, все обернулось бы по-иному.
Усталое лицо отца, как обычно, каменеет. Михал представляет это даже слишком хорошо.
— По-твоему выходит, мы виноваты? Разлегся тут и ломает голову, на кого бы свалить вину: плохой отец заставлял сына учиться и вести себя по-человечески.
Сто раз пережеванные фразы.
— Допрыгался, и поделом, парень. Нечего сваливать на других!
А ему ведь уже шестьдесят, прикидывает Михал. Тогда, десять лет назад, он говорил, где мои сорок. Никакого живота или расслабленных плеч. Всегда пунктуальный, собранный, голова поднята.
— Мы пережили концлагерь! Потом четверть века за штурвалом самолета! А что сделал ты, чтобы судить всех подряд? Весь мир!
— Я знаю, пап.
Я знаю, но все же…
— Как же ты умеешь разозлить. Соберись, в конце концов, слышишь? Попробуй из этого выпутаться, черт побери, и не вздыхай, как старая баба!
Теперь-то я бы его не боялся. Нет сил даже бояться. Или он уже выдохся, не способен нагнать страху?
А может, если б он стоял тут на самом деле, все было бы по-другому?
Почему наши разговоры обычно заканчивались скандалом? Никогда не удавалось поговорить по-человечески. Всегда одни упреки, ругань, нравоучения. А если и снисходил до разговора, так только затем, чтобы приказывать. И никогда не пытался влезть в мою шкуру. Знал себе талдычил про обязанности. Стоило мне сказать то, что я думаю, высмеивал — мол, ничего-то я еще не понимаю. Да он никогда не относился ко мне серьезно. Ни он, ни мама. Та постоянно видела во мне ребенка, которого нужно тискать. Хоть раз вы поговорили со мной о том, что волнует меня?
— Опомнись, ну ради мамы опомнись, если на меня наплевать.
Господи боже, сколько же раз я это слышал? И услышу еще? Все напрасно, напрасно, напрасно. Михал закрыл глаза.
Тишина.
Конечно, он прав. Только у меня уже нет сил. Поздно.
Поздно.
Поздно!
А если бы в тот раз я знал, от чего убегает Гонза?
Михал открыл глаза. Тишина становилась невыносимой. Устроить мне дома ад, на это ты, папочка, был мастер. Помнишь? Я воспитаю из тебя мужчину. Девиз тех лет.
Хоть в школе передохнуть. Только там всех, от первоклассника до выпускника, страшно волнует мой идиотский побег. И как нас нашли. Даже у Олины в глазах насмешливые искорки. Сбежать бы куда-нибудь, где в жизни не найдут. Прочь от всего. На Северный полюс или в Австралию. А пока можно лишь выскочить на пару часов, когда отец на работе. Теперь он всего-навсего в наземном персонале. Мама не выдаст. Она-то понимает, что мне тоже нужно развеяться. Лишь бы домой возвращался вовремя. Забыть про все. Про Олину, про то, что случилось. И про домашний концлагерь. Без труда не вынешь рыбку из пруда! Довольно с нас такого позора! Пока сам на себя не зарабатываешь, обязан слушаться! Интересно, если б его сюда пропустили, сколько бы он тут выдержал?
— Ну, мне пора, Михал.
В голосе отца смущение. Что-то я раньше ничего похожего не слышал.
Всем пора.
— И будь наконец мужчиной!
По меньшей мере один приказ за день.
