Он переложил нож в другую руку. Всадил лезвие прямо в середину левого предплечья.

Кровь на полу и брюках. Освобождение. Еще один надрез. Он наблюдал, как рана наполняется кровью. Первая капля пробивает дорогу первому красному ручейку. За ней еще и еще.

А я ведь убью себя, мелькнуло в голове.

Отшвырнуть нож. Прочь! Прочь от всего этого! Он выбежал из комнаты.

— Вы с ума сошли, голубчик. Что это с вами?

Какая-то толстая тетка с бородавкой на щеке и усиками под носом, как у Бабы Яги из детской книжки. Где я? Что ей от меня надо?

— Вы так замерзнете! Слышите меня? Постойте-ка…

— Не могу! Я больше не могу! — твердил Михал.

— Садитесь вот сюда на скамейку. Сейчас вызовем врача.

Зачем врача, не понимал он. Чего ей надо, этой гнусной морде? И всем другим?

— Вы в крови.

— Угу, — ответил он, еще ничего не понимая. Рукава рубашки пропитались кровью, она капала с манжет на тротуар, но Михал этого не видел.

— В одной рубашке. Сумасшедший, наверное, — услышал он оттуда, где было больше всего лиц.

— Сидите спокойно…

— Ничего… — пробормотал он.

Кто-то набросил ему на плечи тяжелое пальто.

Как сеть, которой меня хотят поймать. И спутать.

— Не трогайте меня. Не трогайте! — вдруг заорал он.

Круг зевак обступает все теснее.

Они хотят меня прикончить.

— Постойте! Нет! Мне надо уйти…

— Сидите на месте! — Снова хмурое лицо со строго поджатыми губами. Как у отца, когда тот сердится.

— Чего вам от меня надо? Чего вам надо? — Бессвязное бормотание переросло в нечленораздельный вой. — А-а-а…

Погребенный под пальто, сжатый человеческими телами так, что почти нечем дышать, Михал уже не чувствовал ничего, кроме ужаса. Броситься между ними. Сбить хотя бы одного и вырваться в просвет из этого страшного круга. Да где там! Только дернешься, забьют насмерть. Куда ни глянь, белые пятна лиц.

Конец. Это конец!

Сирена «скорой».

Двое санитаров с носилками пробили наконец брешь в этой зловеще сжатой стене человеческих тел.

Еще нет! Меня еще не убили!

Значит, все сначала?

Самый настоящий отходняк. Руки и ноги трясутся, как студень. Новый врач. На этот раз почти мой ровесник. Нет, скорее старший брат. Черные усы — резкий контраст с белым халатом. Какие колючие глаза! Разглядывает меня без грамма симпатии.

Пардон, может, я вам тут постель испачкал? Простите великодушно, что я еще жив, думает Михал.

— Сказать по правде, таких порезов я уже давненько не видывал. Разумеется, вы это сделали сами?

Эх, братишка, братишка. Михал кивнул.

— И тем не менее больным себя не считаете. Отказываетесь от лечения. Так или не так?

Разглядывает меня, как этакое заморское чудо, решает Михал. Он снова кивнул.

— То, что вы с собой сделали, — классический пример самонанесения телесных повреждений под воздействием наркотиков. А отнюдь не попытка самоубийства. Мы не имеем права насильно оставить вас на лечение в психиатрическом отделении, однако вам следует понять, что вы тяжело больны. Поврежден мозг, в лучшем случае — временно. Ваше душевное здоровье расстроено. Вы потеряли способность давать оценку собственным поступкам. Начисто лишились здравого смысла. Не сознаете себя больным. Если бы позволял закон, поверьте, заставить вас лечиться даже против вашей воли было бы гораздо гуманнее. Поскольку вы вряд ли справитесь самостоятельно. Вы обречены на девяносто девять процентов, если сами не согласитесь лечиться. Скорее всего, вы доколетесь до деменции, приобретенного слабоумия. Наступит полный распад личности. Или просто смерть. Ну как?

— Я домой хочу, пан доктор, — с трудом выговорил Михал.

Домой — значит к Еве. Обнять ее. Чувствовать рядом с собой. Укрыться у нее. От всего. От этой беспросветной перспективы и от этих строгих колючих глаз. Домой!

Врач улыбнулся:

— У нас не исправительное заведение, насильно мы вас держать не можем. Ваши коллеги точно так же губят себя, да еще говорят, что нам с ними не справиться. — Он встал и оперся о спинку кровати. — Пока не решена проблема регрессивного иска к токсикоманам, они в какой-то мере правы. Но сохранись у вас остатки здравого смысла, вы, возможно, поняли бы, что наша беспомощность вовсе не означает вашу победу. Комбинации веществ, которыми вы пользуетесь, вероятно, намного хуже, чем общеизвестные твердые наркотики. То есть вы калечите себя значительно сильнее, чем если бы кололись, ну скажем, героином. Печень и почки у вас выйдут из строя намного быстрее. Ваше примитивное варево часто становится орудием самоубийства.

Но у меня-то чистый морфий, улыбается про себя Михал. Вернее, был. А как же теперь?

— Вы понимаете, о чем я вам говорю? Вот вы сейчас думаете, а, наплевать, анализы печени у меня пока еще хорошие, значит, полный порядок, но должен предупредить — все это до поры до времени. Откажет печень, и тогда будет поздно. Не поможет никакое лечение. И что потом? Даже если выживете, останетесь инвалидом. Вы действительно твердо решили не лечиться?

Михал кивнул.

— Дело ваше. Зачем лежать тут, делать все, что заблагорассудится, контрабандой получать яды и в конце концов удрать, правда? Только место занимаете у тех, кто действительно хочет выздороветь. Вы же не маленький, понимаете, что лечение обходится недешево. Зачем же обществу выбрасывать деньги на ветер. Делать чудеса мы еще не умеем. Пока вы сами не решите лечиться, ни одна больница вам не поможет. Ну, а если в будущем все же надумаете прийти добровольно, милости просим.

— Пан Отава, проснитесь… пан Отава, вы меня слышите?

Он с трудом приоткрыл слипшиеся веки. Опять сестра, похожая на свежесорванный персик. И это в конце дежурства?

— Я принесла вам чай.

Чай. Внутри сплошной огонь. Даже ведро чая не способно его потушить. А с одного стакана просто рвет. Будь оно проклято!

Попробовать, что ли? Может, на этот раз рвоты не будет? Похоже, и сестра на это надеется. А если нет? Улыбнется, точно ничего не произошло, и поменяет постель. Да на ее месте я давно бы начхал на такую работу.

— Вот видите, все получилось. Теперь немного приподнимитесь, я вас умою.

Неужели она не видит, как мне худо? Все бессмысленно. Проклятье! Я и так держусь из последних сил. Жар, какого в жизни не было. Хорошо еще, не вырвало. А тут надо приподняться на руках. Все равно сил нет. Нет сил даже на дозняк. Если б он тут был. Или я бы побоялся вмазаться в таком состоянии? Это тебе уже не ломки. Просто конец. Конец. И без дураков. Знаю не хуже вас. Так не один ли хрен, часом раньше или часом позже вы меня отсюда вынесете. Чистого или грязного. Я мертвый! Теперь все зависит от того, когда мы перестанем играть в прятки.

— Оставьте меня в покое, — просипел он.

— Так не пойдет, — улыбнулась сестра.

Он страдальчески наблюдал, как эти нежные девичьи ладони приподнимают его, в то время как другая сестра протирает губкой потную спину.

Не хотят поверить, что я мертвый? Прямо хоть смейся.

Михал не предполагал, что его судьбу решает сейчас та маленькая веснушчатая врачиха. В четырех километрах отсюда, в лаборатории микробиологического института неподалеку от Вышеграда. Автобусом, трамваем, потом пешком она наконец добралась до лаборатории. Перед глазами беспомощное, исхудавшее, исколотое иглами тело. Тоже ведь чей-то сын, думала она. Неужели его мать об этом не знала? Сегодня вечером обязательно поговорю с Бориской. Как раньше. Сколько времени он ничего о себе не рассказывал? Все некогда. А если дело не только в этом? Вдруг уже поздно? Она тщательно установила в термостате пробирки со взятой кровью.

Дорога каждая секунда. Однако здесь ничего не ускоришь. Двадцать четыре часа, пока бактерии размножатся так, чтобы их можно было высеять на твердые среды. Следующие двадцать четыре часа, чтобы они выросли. Потом идентифицировать их и определить эффективную бактериологическую концентрацию антибиотиков. Три дня. Ни часом меньше. А пока уповать, что поможет наобум выбранный тетрациклин.