— А я и не знал, что она была там совсем одна, — заметил Хобден.

— Да, вспоминаю; с ней остался тот, кого звали Робин… говорят. Но она так горевала, что не хотела слушать его увещеваний.

— Ах, ей следовало раньше сторговаться с маленькими существами. Я всегда говорил это моей жене! — с жаром произнес Хобден.

— Она послала своих сыновей из чистой любви; она ощущала тяжесть, нависшую над Маршем, и просто хотела рассеять ее. — Том мягко засмеялся. — Она достигла этого. Да, да. Взволнованные мужчины, капризные девушки, страдавшие женщины, плакавшие дети — все почувствовали перемену в воздухе, как только улетели фаризии. Люди вышли из домов свежие, веселые, блестящие, точно улитки после дождя. А вдова Вайтгифт сидела и плакала на стене. Ей следовало верить нам… следовало верить, что ее сыновья вернуться. Но она страшно беспокоилась, и вот через три дня лодка вернулась.

— И конечно, оба ее сына совсем поправились? — спросила Уна.

— Не-ет. Это было бы противоестественно. Они вернулись к ней такими же, какими она отослала их. Слепой ничего не видел, немой, конечно, не мог сказать, что он видел. Вероятно, поэтому-то фаризии и выбрали их.

— Но что обещал ты… что обещал Робин вдове? — спросил Ден.

— Что он обещал?.. — Том притворился, будто вспоминает. — Ведь твоя жена, Ральф, была урожденная Вайтгифт? Она тебе об этом не говорила?

— Когда родился вот он, — Хобден указал на своего сына, — она наболтала мне целый короб всякого вздора. Сказала, будто один из них всегда будет видеть больше остальных людей.

— Это обо мне, обо мне! — закричал Пчелиный Мальчик, да так неожиданно, что все засмеялись.

— Теперь вспомнил, — заметил Том, ударив себя по колену. — Робин обещал, что, пока кровь Вайтгифтов не иссякнет, в каждом поколении ее потомков всегда будет один особенный: его не устрашит беда; ни одна девушка не заставит его вздыхать; ночи не станут пугать; страх не доведет до несчастья; бедствие — до греха и он не будет одурачен женщиной.

— Ну, разве я не такой? — спросил Пчелиный Мальчик, сидевший в серебряном четырехугольнике лунного света, проникавшего через открытую дверь сарая.

— Именно это сказала она, когда мы впервые заметили, что он не походит на остальных. Но откуда ты знаешь? — спросил Хобден.

— Ага! Под моей шапкой кроме волос есть еще многое, — со смехом ответил Том и потянулся. — Когда я провожу домой вот этих юнцов, мы поговорим о старине, Ральф. Хорошо? Да, кстати, где вы живете? — спросил он Дена. — А вы как думаете, мисс, ваш папа даст мне выпить за то, что я отведу вас домой?

Ден и Уна так захохотали, что им пришлось выбежать из сарая. Том поймал их; на одно свое плечо посадил Уну, на другое Дена и зашагал по лугу, на котором их увидели пасшиеся коровы и в лунном свете обдали своим молочным дыханием.

— Ах, Пек, Пек, я сразу узнала тебя, как только ты заговорил о соли. Как же ты мог сделать это? — спросила Уна.

— Что сделать? — спросил Том, перелезая через изгородь возле дуба.

— Притвориться Томом Шосмисом, — договорил за сестру Ден и вместе с Уной наклонился, чтобы спастись от ветвей двух молодых тисов, росших около мостика через ручей. Том почти бежал.

— Это мое имя, мастер Ден, — ответил Том, быстро двигаясь по безмолвной, блестящей дороге туда, где подле куста терновника сидел кролик на самом краю площадки для крокета. — Вот вы и дома, — сказал он, свернув во дворик, и спустил детей на землю в ту самую минуту, когда кухарка Елена вышла и стала осыпать его вопросами.

— Я помог им вернуться из сушильни, — объяснил он ей. — Нет, я здешний уроженец, а не чужой. Я знал эти места раньше, чем родилась ваша матушка. И скажу вам, мисс, спасибо за пиво; в сушильне всегда пересыхает горло.

Елена ушла за пивом; дети вбежали в дом, снова зачарованные листьями дуба, тиса и терновника.