В ночь на 12-е Павел Степанович просыпается на "Константине" и прислушивается к канонаде с приморья на Северной стороне. Противнику часто отвечают батарея Карташевского и башня Волохова. Но англо-французская армия не спускается с Бельбекских высот и не атакует Северного укрепления. Счастье Меншикова, что он имеет дело с таким же нерешительным врагом.

Вдруг сердце Нахимова сжимается. А если неприятель воспользуется уходом русской армии к Бахчисараю и перевалит через Мекензиевы горы к городу с Южной стороны. Что тогда? Не напрасно ли потеряно время для укрепления города с запада, не напрасно ли оставлены без внимания подступы к Корабельной стороне.

Он требует шлюпку и быстро спускается в нее.

– Отваливай!

Поперек Южной бухты мигают огни на понтонном мосту, устроенном по распоряжению Нахимова. Бриги и шхуны, укрепленные на мертвых якорях, слабо раскачиваются, и под ними тихо плещет вода. Впереди чернеют высокие здания флотских казарм. Адмирал идет так быстро, что лейтенанты Костырев и Колтовской, еще не одолев сна, едва поспевают за ним и спотыкаются на дощатых настилах между судами. Они проходят мимо морского госпиталя, мимо батареи шхуны "Дротик" и батареи фрегата "Кагул", поднимаются на бастион.

"Непременно надо еще одну батарею, чтобы держать под обстрелом Лабораторную балку", – отмечает в своей памяти адмирал.

На 3-м бастионе появление Павла Степановича в ночной час вызывает переполох. Костырев, забежавший в каземат к начальнику бастиона Ергомышеву, слышит ворчание адмирала:

– Вот-с я велю фуражку твою гвоздем прибить к голове, чтобы не кланялся, как иконе. Командир здесь, говоришь? В каюте? Как это в каюте?

В голосе адмирала появляются довольные нотки.

– По морскому приспособили? Молодцы, молодцы. Ну, покажи, где ваш трап. И склянки отбиваете? – Он счастливо смеется.

Очень хорошо, что Ергомышев перенес на бастион судовые порядки. В тревожные ночи матросы будут чувствовать себя на авральной работе. Караулы и наряды напомнят им о бессонных вахтах. Брустверы заменят в их воображении корабельные борты, а темные землянки и блиндажи – тесные кубрики. Надо издать приказ, что флот находится в кампании, чтобы люди получали усиленную морскую провизию и лишнюю чарку водки. Да, все еще пойдет хорошо, если неприятель даст время изготовиться к обороне…

– Ну-с, Шевченко, много вас здесь с "Марии"? Все синопские?

– Новые быдто не поступали.

– Тут у вас хорошо, как в мидель-деке. Неприятель подойдет – бейте прицельным огнем, точно по гребным судам. Знаешь? Знаешь, конечно. Вы все у меня герои… Не сдадите бастиона?

– Как можно, Павел Степанович, насмерть стали.

Адмирал с адъютантами дожидаются рассвета за самоваром в артиллерийской казарме. Павел Степанович, выпив стакан чаю, продолжает обход линии укреплений. С Бомборской высоты спускается по крутым тропинкам к подножию Малахова кургана и уже при высоко поднявшемся солнце осматривает местность с боевой башни.

– Колтовской, пиши, – диктует адмирал, – правее Северной дороги устроить завал и расположить батарею для обстреливания правой отлогости доковой балки.

– А ты, Костырев, отправляйся на Корабельную слободку пристыдить обывателей. Что ж природные моряки не помогают укреплять Малахов курган? Нужно возвысить гласис до десяти футов и пристроить левый фас для обстреливания Киленбалочных высот. Десять пушек выберешь в адмиралтействе и доставишь сюда к полудню. А ко мне вызовешь капитана 1-го ранга Юрковского.

Он задумывается, оглядывая Сапун-гору. К чему князь бросил такую превосходную позицию и удрал к Бахчисараю?!

Ветер катит под ноги желтые сухие листья, но море, по-летнему Голубое, зовет в плавание. Павел Степанович не хочет видеть его, но оно протягивается узкой полосой к Инкерману, оно здесь, за скатом горы, бьется в устье Киленбалки, оно прозрачной синевой простерлось за пологими холмами Северной стороны. Оно всюду, и он вздыхает:

– Неужто не придется больше плавать?..

Подозрение, возникшее у Нахимова 12 сентября, 14-го становится ужасной правдой. В этот день французские авангарды переходят Черную речку и спускаются с Федюхинских высот к окрестностям Севастополя. Назавтра перед городом можно ожидать шестьдесят тысяч человек. А что в распоряжении начальника обороны? Шесть резервных батальонов 13-й пехотной дивизии и 44-й флотский экипаж, всего пять тысяч солдат и матросов.

"Придет ли Корнилов с Северной стороны? Решится ли оставить порученную ему позицию? Успеет ли он оказать помощь нашему слабому гарнизону?" размышляет Нахимов в кабинете начальника гарнизона.

Генерал Моллер робко обегает строгого адмирала и пытается угадать его мысли: "по правилам войны, нужно объявлять эвакуацию, уходить на Северную сторону…"

Толстые губы генерала шлепают под густыми усами, но он не смеет высказаться. Он обтирает жирную шею и мямлит о необходимости срочно снестись с главнокомандующим.

– Ежели французы прошли-с на Бахчисарайскую дорогу, то князь от нас отрезан, – сурово напоминает Нахимов и сосредоточенно ведет карандашом по плану Севастополя. Он ставит жирный крест у здания театра. Это точка, от которой почти одинаково близко ко всем бастионам. Здесь сосредоточился резерв… Эту точку для сборов по тревоге выбирали они с Корниловым еще в январе.

– Костырев, – подзывает Нахимов адъютанта. – Передайте сигналы на корабли, чтобы мичманы явились за приказом…

– О чем приказ, Павел Степанович? Что вы решили? – беспокоится Моллер.

– Какой приказ? – тоже справляется лейтенант.

– Садитесь, продиктую.

Нахимов, не отвечая генералу, подходит к окну и прислоняется пылающим лбом к холодному стеклу. Твердо и раздельно говорит:

– Неприятель подступает к городу, в котором весьма мало гарнизона; – я в необходимости нахожусь аатонахь суда вверенной мне эскадры, а оставшиеся на них команды с абордажным оружием присоединить к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый из них будет драться, как герой…

– Как герой, – повторяет Костырев.

Павел Степанович продолжает стоять, упираясь лбом в стекло. Оно затуманилось, стало влажным, и корабли посерели, стройные могучие крепости, для которых Севастопольский рейд превратился в ловушку. А может быть, сжечь? Навесить на борта смоляные кранцы и устроить иллюминацию, чтобы чертям стало страшно. Нет, огонь может перекатиться на город. Пусть спокойно идут на дно.

– Добавьте еще: нас соберется до трех тысяч. Сборный пункт на Театральной площади.

Моллер растерянно обмахивается платком. С кучкой матросов сумасшедший моряк хочет отразить неприятеля, расколотившего главные силы армии. И он должен участвовать в таком скандально-дерзком предприятии.

– Ах, ваше превосходительство, вы приняли геройское решение. Я буду свидетельствовать его величеству! – восклицает Моллер, и легкие слезы катятся по жирным щекам. – Мы отдадим свои жизни за веру, царя и отечество.

К счастью, крайнее решение Павла Степановича можно не выполнять. Англо-французы делают чересчур осторожные рекогносцировки и не догадываются, что город легко взять открытой атакой. Они медленно устраиваются между Черной речкой и Балаклавой. А Корнилов и Тотлебен, обнаружив исчезновение перед собой неприятеля, переходят на Южную сторону с десятью флотскими экипажами и несколькими армейскими батальонами.

Всего несколько дней Павел Степанович не видал Владимира Алексеевича, но кажется, что прошло много лет. Совсем другой Корнилов, постаревший, с горькой складкой у сжатого рта, с каким-то новым знанием жизни в глазах.

"Прозрел", – думает Павел Степанович.

А Корнилов, как только они остаются вдвоем, порывисто сжимает руки старшего друга.

– Вам одному могу поверить то, что для сына пишу… Стыжусь всей жизни своей…

– Зачем же, Владимир Алексеевич!

– Да, да, стыжусь легкомыслия своего, барской веры в ум нашей аристократии; в того же Меншикова разве не был влюблен?! Еще после Альмы жалел негодяя. Он – подлец, он – изменник. Где он с армией? О войсках Меншикова сейчас ни слуху ни духу. Что ожидать в этих условиях, кроме позора? С мизерным войском, разбросанным по огромной территории, при укреплениях, кой-как созданных в две недели, что сделаем? Князь должен дать отчет России в гибели города…