Пораздумав, Михаила Францевич решил писать к флотскому деятелю, который энергично распространит его утверждения. Таким человеком был прямой и не остывший за сорок лет морской службы общий приятель севастопольских адмиралов, состоявший ныне в комитетах Адмиралтейства, контр-адмирал Петр Федорович Анжу.
"…Полагаю, – сообщал ему Михаила Францевич, – от приезжих отсюда курьерами офицеров, конечно, известны вам главные приготовления и занятия нашего флота, жаль только, что эти господа изволили разгласить небылицу будто бы Павел не ладит с В. А. Корниловым. Эта молва дошла сюда и крайне огорчила как Нахимова и Корнилова, так и всех любящих и уважающих их… В опровержение этой лжи, расскажу вкратце отношения Павла с Влад. Алекс., которые по близости моей к обоим мне коротко известны. С самого начала вступления Корн, в должность начальника штаба, когда он стоял по чину от Павла гораздо дальше, чем стоит теперь, и тогда Павел в пример другим оказывал не только должное уважение к его служебной власти, но и к его личности…"
Вспомнив недавний спор о расположении кораблей на рейде – он разрешился наконец в пользу мнения Нахимова, – Михаила Францевич написал: "О важнейших делах они часто совещались, и, конечно, не обходилось без споров; но эти споры при взаимном уважении и откровенности еще более утвердили доброе между ними согласие, и эти отношения к чести обеих сторон и вообще к пользе службы сохранились и поныне…"
"Павел молит только об одном, – закончил он назначенное для широкого чтения письмо, – чтобы Корнилова скорее утвердили главным командиром, ибо настоящее его положение без официальной законной власти во многом связывает его действия, особенно по хозяйству".
Закончив после многих исправлений черновик, Михаила Францевич, несмотря на изрядные помарки, не стал перебелять письмо. Лучше ознакомить с ним Павла, тем более что идея вовлечь в борьбу за истину Петра Анжу возникла экспромтом, а еще и потому, что ошельмованный друг просил писать прямо в адрес распространителей клеветы. Записка об этом, размашистая и выдававшая тревожно-болезненное состояние ее автора, состояние чрезвычайной горячности, лежала перед Михайлой Францевичем. По начавшейся дальнозоркости он стал пробегать ее текст, держа листок в вытянутой руке. А по привычке к одинокому времяпрепровождению в, плаваниях повторял прочитанное с сохранившейся от детства певучей интонацией.
В записке было сказано: "Напиши, дорогой мой друг, и Матюшкину и Пущину, во-первых, что никто столько не ценит и не уважает самоотвержения и заслуг вице-адмирала Корнилова, как я, что он только один после покойного адмирала может поддержать Черноморский флот и направить его к славе; я с ним в самых дружеских отношениях, и, конечно, мы достойно друг друга разделим предстоящую нам участь…"
Тут Рейнеке перестал читать и опять повторил: "…достойно друг друга разделим"предстоящую нам участь…" Как пропустил он давеча этот взрыв скорби, как он остался равнодушным раньше к этим словам, наполненным ясным предчувствием, нет – даже знанием трагического и близкого конца?!. Если у Павла, сдержанного и всегда скрывающего свои переживания, прорвался такой тон, то почему? Почему? Через пять месяцев после Синопской победы и в обстановке продолжающейся нерешимости союзников предпринять на Черном море какие-либо активные шаги, почему Павла одолела мрачность?
Рейнеке был озадачен и долго барабанил по сфере небесного глобуса, возвышавшегося на углу стола. Он барабанил и прислушивался к металлическому звуку пустотелого шара, но ничего не рассказал ему этот звук, и преданный товарищ, тяжко повздыхав, сделал к письму Анжу приписку для Нахимова и вложил оба листка в конверт. Затем, шаркая шлепанцами, Рейнеке прошел на кухню. Здесь сегодня весьма кстати был старый соплаватель Павла Степановича и отставной боцман Сатин. Он привез для адмиральского стола овощи своего огорода и собирался заночевать. Михаила Францевич попросил:
– Съезди, голубчик Сатин, на "Двенадцать апостолов" к адмиралу и вернись ко мне с непременным ответом.
– Мигом, ваше превосходительство. При пакете я на первой шлюпке.
Но привез Сатин обратно конверт лишь на другое утро. Рейнеке нашел сообщение друга на тыльной стороне своего черновика. Он посмотрел на короткие строчки и грустно улыбнулся. Павел был весь тут, со своей неизменной неприязнью к приметному положению и личной славе.
"Ни дельнее, ни умнее написать нельзя, – одобрил он, а далее откровенно жаловался: – До Синопа служил я тихо, безмятежно, а дело шло своим чередом. Надо же было сделаться так известным, и вот начались сплетни, которых я враг, как и всякий добросовестный чёловёк".
Удивительная все же удача была для Павла Степановича, что в эти тревожные, напряженные недели и месяцы он мог, не задумываясь о впечатлении, обращаться со своими обидами и горестями к Михаиле Францевичу. Но летом Меншиков стал настойчиво требовать, чтобы директор Гидрографического департамента отправился в Николаев для исполнения планов Главного Морского штаба. Ив самые критические дни Павел Степанович остался вновь один. Рейнеке даже не мог рассчитывать, что друг найдет время писать. Он подрядил сообщать ему о Павле Степановиче нового адъютанта, тоже смоленца и родственника Нахимовых, капитан-лейтенанта Воеводского.
Еще 25 августа 1854 года ушли из Коварны, Бальчика и Варны и соединились в море эскадры англичан и французов – пятьдесят линейных кораблей и фрегатов, сто военных пароходов и триста союзных транспортов. Но так как Меншиков разоружил и свез на берег орудия и команды малых судов Черноморского флота, так как пароходо-фрегатам запрещено уходить в море, то главнокомандующий в Крыму ничего не знает о движении неприятеля до сообщения с Лукулльского телеграфа 1 сентября…
За Северным укреплением гнедой маштачок Павла Степановича обгоняет колонны Минского пехотного полка. Белая едкая пыль улеглась, кони лейтенанта Костырева и вестового казака идут рядом и бьют хвостами назойливых мух. Море поднимается гладкой, шелковой, серо-синей пеленой, и вдали обозначаются частые дымки и белые паруса. С холма до устья Качи можно обозреть флот союзников, медленно двигающийся в трех колоннах на север. Кажется, вдоль берега ползет большой город, разделенный двумя проливами, город со множеством дымовых труб и высоких частоколов.
– И не счесть их! – вырывается у казака.
Павел Степанович долго разглядывает армаду англо-французов.
Со стороны Севастополя транспорта прикрываются военными судами англичан. Французская эскадра мористее. В общей сложности на эскадрах никак не меньше трех тысяч орудий. И, судя по числу транспортов, военные корабли или вовсе не везут десанта или весьма мало связаны войсками, чтобы они не мешали флоту вступить в сражение. Неужто поздно приказал Владимир Алексеевич изготовиться к походу?
Тяжело горбясь, Нахимов неловко перебрасывает ногу через седло.
– Мученье-с верховая езда без привычки. Двадцать пять лет, с Мальты, не садился на коня, и вот… У вас тоже, Костырев, посадка раскорякой. Не годится этак ездить молодому человеку. Что, ежели вас возьмут в морскую кавалерию? Помнится, покойный адмирал Головнин рассказывал, как в волонтерскую службу на английском фрегате в Вест-Индии они составляли конницу из моряков. Так…
– Павел Степанович, – перебивает Костырев, – как вы можете сейчас вспоминать, сейчас… – голос лейтенанта срывается, он оглядывается на отставшего казака и почти шепчет, спрашивая:
– Выйдем с эскадрой?
Они выбираются на пригорок, красные яркие лучи слепят лошадей. Нахимов вертится в казачьем седле и щурится на заходящее солнце.
– А разве я знаю, что прикажет светлейший? Пока главнокомандующий решил ожидать неприятеля на Альме. Будто войска союзников прибыло до семидесяти тысяч и помешать высадке десанта под защитой пушек с флота невозможно-с. Значит, от нас ничего не потребуется князю. – Он склоняет голову и пускает маштачка в галоп.
Великий мастер быстрого натиска, Суворов на месте Меншикова потребовал бы от Ушакова отвлечения военной части флота противника и диверсии к амбаркирующим судам. Суворов не дожидался бы устройства врага на берегу, он сам устремился бы на него. Да и в море…
