Был вечер. Горели костры. Солдаты отдыхали, кто сидел или лежал, вытянувши ноги, кто разувался и сушил портянки, кто снимал шинель и украдкой вынимал назойливое насекомое.

- Этого, ребята, стыдиться нечего! - сказал своим солдатам батальонный командир Горев и для примера снял с себя все и велел денщику подержать свою одежду над огнем. Солдаты увлеклись примером начальника, и вскоре бивуак принял вид стана краснокожих дикарей.

Не успели солдаты одеться, как им представилось развлечение. Привели первого французского дезертира. Это был немец, насильно взятый на службу в Париже. Когда с ним заговорили по-французски, он покачал головой и сказал: "Ich bin]а еш ОеШзсЬег (ведь я немец)". Позвали поручика Гове, отлично знавшего по-немецки, и повели дезертира к командиру полка генералу Волкову.

- Вы хотите поесть? - спросил генерал, а Гове перевел по-немецки.

- O Ja (о да), - ответил немец и объяснил, что голоден, целый день не ел, да и убежал главным образом потому, что плохо кормят.

Немец довольно добросовестно отвечал на расспросы, только уменьшил число неприятелей.

На другой день тарутинцев повели еще ближе к Бахчисараю, и тут-то было бы им раздолье, если бы не два обстоятельства: отсутствие черного хлеба и строгость генерала Кирьякова, начальника их дивизии.

Несмотря на то что варились отличные щи, жарилась баранина, которую можно было за бесценок иметь от казаков, а порою попадались арбузы и дыни, солдатские желудки скучали за черным хлебом и не довольствовались татарскими булками. Зато фруктами просто объедались.

Раз как-то ночью известный нам талантливый тарутинский поэт, бывший подпрапорщик Иванов 2-й, уже произведенный, гулял с товарищем-поручиком в окрестностях Бахчисарая. Он был в самом поэтическом настроении, задумывал написать поэму под заглавием "Мария Потоцкая, или Прекрасная крымская пленница" и рассказывал поручику сюжет поэмы.

- Конечно, я не думаю соперничать с Пушкиным, - скромно сознался юный поэт, - но у меня выйдет ближе к местным преданиям, чем у Пушкина. Вот послушай...

Вдруг за стеною, окружавшею сад хутора, мимо которого они проходили, послышался странный, подозрительный шум. Слышалось какое-то щелканье, сопровождаемое звяканьем оружия.

- Слышишь? - сказал Иванов, схватив за руку поручика. - Что бы это значило, -уж не забрался ли туда неприятель?

- Пойдем, скорее известим ротного, - сказал поручик, но из сада вдруг послышалось забористое русское словцо, тотчас изобличившее присутствие в нем своих.

- Э, да это, кажется, наши молодцы там забавляются. Эй, ребята, кто там? - крикнул поручик.

- Свои, ваше благородие, там кругом есть калитка, зайдите. Страсть сколько орешков!

Офицеры последовали приглашению. Несмотря на ночную темноту, было видно, что под деревьями лежат груды миндальной скорлупы. Солдаты штыками сбивали миндаль и волошские орехи и лакомились всласть.

- Ах вы скоты этакие! - для начала выругался поручик. - Ведь это чужое добро, как же вы смеете обрывать деревья?

- Помилуйте, ваше благородие, - сказал один из солдат побойчее, - тут орехи всякий татарин ест, так уж как не взять солдату? В Москве, чай, одни дворяне да купцы едят такие орешки, а тут сколько хошь. Пожалуйте, ваше благородие, скорлупу я камешком разбил.

И он протянул поручику шапку, полную очищенного миндаля.

- А все-таки не следовало бы брать без спросу, - говорил поручик, уписывая миндаль за обе щеки. Поэт последовал его примеру и даже забыл о Марии Потоцкой.

- Смотрите, ребята, впредь чтобы этого не было! - говорил поручик, выходя из сада и робко озираясь, нет ли где начальства.

Но генерал Кирьяков был не так снисходителен к мародерству солдат. На следующее утро расставленная им цепь поймала одного солдатика, который сцапал где-то ягненка. Солдатику связали назад руки, поставили, скомандовали: "Пли!" - и он упал, пронзенный пулями. Это страшное наказание отбило у многих охоту мародерничать.

Когда Стеценко возвратился из Севастополя с известием, что дорога совершенно очистилась от неприятеля, Меншиков тотчас велел двинуться назад к Бельбеку и объехал войска.

Всегда угрюмый, князь на этот раз просиял. Отправляя в Петербург флигель-адъютанта Альбединского, князь долго говорил с ним о своем фланговом движении. Альбединский также был в восторге и изумлялся стратегическим способностям князя. Даже между офицерами, не любившими Меншикова, прошла молва, что после флангового движения француз сидит как бы в клетке. Объехав войска, князь остановился у своей палатки, чтобы перед отъездом позавтракать, и пригласил флигель-адъютанта на прощание разделить его трапезу.

- Только у меня завтрак самый скромный, самый скромный, - сказал князь. - A la guerre come a la guerre, уж не взыщите.

Альбединский не знал подробностей походной жизни князя, а потому был немало изумлен, когда Меншиков велел подать себе жаровню с горячими угольями и мешочек с картофелем, достал из бокового кармана небольшие щипцы и стал собственноручно печь картофель, который и вынимал щипцами.

- ЗипрНсИё сНпе сГип СшсшпаШз (простота, достойная Цинцината), сказал Альбединский.

- Самая практичная закуска, - сказал князь, - и главное, никаких хлопот.

Закусив, князь спрятал щипцы обратно в карман. Здесь, кстати, не мешает описать карманы князя. Они были в своем роде столько же энциклопедичны, как и его мозг, то есть начинены самым разнообразным содержимым. В них находились разные записки, документы, планы, циркуль, лупа, бинокль, хирургические инструменты, патроны, маленький револьвер, один-два ржаных сухаря, мятные лепешки, фляжечка коньяку - и все это в систематическом порядке.

Простившись с Альбединским, Меншиков переговорил с Жабокритским, которому предстояло идти в авангарде.

- Вы видите, удача флангового движения полная, - сказал князь. Надеюсь, теперь нам удастся запереть неприятеля. Но нам предстоит еще несколько важных диверсий. Мы еще слишком слабы, чтобы атаковать союзников. Надо подождать!

Наконец войска двинулись. Местность была им теперь более или менее знакома. Вот долина, где был устроен наш привал и где потом останавливались французы. Здесь валялись обожженные шомпола от русских ружей, подобранные неприятелем под Алмой. Этими шомполами французы мешали уголья, варя свой кофе. Здесь же валялись штиблеты, лоскутки французских газет и разная подобная дрянь и несколько истрепанных русских ранцев, тоже, вероятно, подобранных под Алмой и, должно быть, не понравившихся французам. В некоторых ранцах был оставлен нетронутым кое-какой хлам, но нигде не оказалось сапог, взамен их французы бросили свои деревянные башмаки. Как видно, русские сапоги пришлись им весьма по вкусу.

Авангард наш набрел по дороге на нескольких убитых и раненых. У многих остались в памяти два трупа: один казацкий, другой татарский, лежавшие рядом. Труп казака весь распух, из обезображенных рук были вытянуты жилы.

- Господа, чьи это штуки, французов или татар? - спросил один офицер.

- Разумеется, татар, не видите, что ли, подле казака труп татарина, сказал с досадою ротный командир. - Разве французы способны на подобное варварство?

- А может быть, тут виноваты турки?

- Ну, турок они, по-видимому, держат в черном теле. Под Алмой мы их что-то совсем не видали.

Несколько дальше набрели на татарскую арбу, конвоируемую казаками. В арбе сидел казак, правивший волами, а подле него лежало какое-то человеческое существо.

Подошедшие владимирцы тотчас признали своего, сказав: "Да это, ребята, наш унтер-офицер шестой роты Алексеев".

Несчастный походил, скорее, на ободранный скелет, чем на человека. Он был полуодет, да и то в рваном белье, и видны были его раны, в которых копошились черви. Тем не менее он был при полной памяти. Его обступили и с участием расспрашивали.

- Здравствуй, Алексеев, где это тебя подобрали? - спрашивал офицер.

- Под Алмой, ваше благородие. - Алексеев старался привстать.