Штуцерные составляли привилегированное меньшинство, они стреляли из ружей, бивших на полторы тысячи шагов, и знали себе цену. Даже вид у них был более молодцеватый и независимый, чем у остальных солдат. Баранов считался одним из лучших стрелков в полку. Командир другой роты, бывший у подошвы холма, услышал слова Перова, прокричал тому же стрелку:
- Пожалуйста, Баранов, убей того, что на белом коне; наверное, он у них какой-нибудь начальник большой.
Баранов прицелился, выстрелил, и белый конь бежал уже один, влача на стремени седока.
- Молодец, Баранов, спасибо! - закричали офицеры, а вслед за ними и солдаты.
- Чарка водки за мной! - крикнул ротный командир.
- До белого коня сколько было шагов? - спросил Бейтнер.
- Во весь визир, ровно тысячу четыреста шагов, - отвечал Баранов, нисколько не сомневаясь в точности своих слов.
Весь неприятельский фронт, которому принадлежал убитый всадник, рассыпался в стрелки, не кончив построения. Неприятельские пули жужжали, все еще не задевая никого.
- Смотрите, господа, - сказал штабс-капитан Селихов стоявшим подле него двум молодым офицерам, - вот что-то упало подле меня, кажется, это пуля... Да, посмотрите, какой странной формы. Вот она: настоящий наперсток. Надо спросить наших артиллеристов: что это за диво? Неужели этими штуками думают стрелять в нас?
Один из офицеров, подобрав коническую пулю, так называемую пулю "Минье", вызвался перебежать к артиллеристам Кондратьева и узнать, что за новинка. Артиллерийские офицеры повертели пулю в руках и наконец решили, что, вероятно, это особые маленькие снаряды, наполняемые взрывчатым составом и предназначенные для того, чтобы взрывать патронные ящики.
Двое из офицеров даже стали рассуждать о траектории, описываемой подобным снарядом, и только удар неприятельского ядра, сваливший одну из наших лошадей, прекратил их спор.
Перов и Бейтнер все еще стояли на холме в виду неприятеля.
- Смотри, Бейтнер, - сказал Перов, - ведь наискось от нас стояла неприятельская батарея, пока я засмотрелся на Баранова, она куда-то исчезла, что за пропасть такая! Блестит всего одна пушка, других как не бывало.
- Это значит наводят орудия на нас, - ответил Бейтнер. - Жерлами глядят на нас они, оттого их не видно... Берегись, Перов! Опускайся!
Мелькнули огни, поднялся дымок, и о подошву холма шлепнулось несколько ядер.
- Мимо! - сказал Перов веселым голосом.
- Идем вниз! - крикнул Бейтнер. - Не спеши, а лучше припади к земле!
- Вижу, пустяки!
Бейтнер сам пополз и снова крикнул:
- Да опускайся же, черт возьми!
Вдруг послышался звук, как будто мешок упал на землю. Бейтнер оглянулся: Перов лежал, прильнув грудью к земле; одна его рука была отброшена в сторону. Бейтнер подполз к Перову, тронул его, поднял ему голову - тот был мертв. Розовые его щеки по-прежнему пылали, на губах играла застывшая улыбка. Весь правый бок был забрызган кровью.
Чувство самосохранения заставило Бейтнера поскорее сбежать вниз.
- Ребята, Перов убит, - сказал он.
Вся колонна, лежавшая на траве в шесть шеренг, встала на колени, шепча молитву и крестясь.
Впоследствии Бейтнер уверял, что Перов еще с утра имел предчувствие, что погибнет в бою. На рассвете, после того как неприятельские рожки и трубы мелодично проиграли зорю, а наши ответили им на это на барабанах "генерал-маршем", офицеры четвертого батальона Московского полка собрались потолковать, отчего не идут другие батальоны московцев. Перов все время молчал, но вдруг сказал:
- Вот вы о чем толкуете, а мне даже и думать ни о чем не хочется.
- Что так? Трусите? - спросил его кто-то.
- Таких вещей не говорят, - запальчиво ответил Перов. - И если бы не такой день, я бы знал, что вам ответить.
- Да я только пошутил, - оправдывался товарищ.
- Расскажите, что с вами? - спросил другой офицер.
- Тяжелый сон снился... Признаться, хотя я и не суеверен, меня это расстроило...
- Расскажите, расскажите, - пристали офицеры.
- Снилась мне моя покойная мать. Приходит она будто бы вся в белом, такая молодая, какую я видел только на портрете, и все зовет и манит меня куда-то. Мне было так весело и так хотелось идти за нею.
У многих офицеров, до сих пор скептически улыбавшихся, лица приняли грустное и торжественное выражение. В это время подошел Бейтнер, друг и однокашник Перова.
- Что с вами, господа? - спросил он, видя мрачные лица товарищей.
- Да вот, скуку нагнал, - сказал один офицер, с неудовольствием указывая на Перова. - И себя, и других расстраивает.
Узнав, в чем дело, Бейтнер постарался ободрить приятеля.
- Не сокрушайся, - сказал он, стараясь шутить, хотя это выходило не похоже на шутку. - Если тебя убьют, я останусь жив и сумею расквитаться за тебя с врагами; а убьют меня, ты отомстишь за меня!
- Верю, - сказал Перов. - Но, право, я еще не заслужил доброй памяти: не хочется так рано умереть!
- Давай бросим жребий, - сказал Бейтнер, - посмотрим, кому первому умереть!
- Ах, Бейтнер, что за пустяки! Этим ты меня не убедишь. Я уверен, что первая очередь моя, я наверно знаю, что первая!
- Так споем нашу предсмертную песню, - сказал Бейтнер.
- Спел бы, брат, как певал, да нет, не поется!
- Что за бабство! Не будем, брат, трусить.
- Боже сохрани, я не трушу! А не хотелось бы умереть. Скажи, Бейтнер, ты ведь мой друг?
- Друг, теперь и всегда.
- Ну так я тебе скажу по секрету: у меня невеста осталась дома.
- Э-э, брат, вот оно что! Вот где настоящая причина твоей грусти! Если так, утешься! Нам с тобой и через пятнадцать лет, быть может, недостанет времени жениться, а не то чтобы думать о том теперь, когда подошло время поражать врагов!
Но Перов не утешился и был одною из первых жертв Алминского боя.
Командир Московского полка, известный нам краснолицый толстяк генерал-майор Куртьянов, был в самом свирепом расположении духа. Дело в том, что солдаты при переправе через реку Алму, перетаскивая с великим трудом генеральскую коляску, сломали ось и выпачкали грязью все сиденье.
Куртьянов никак не мог забыть этого обстоятельства и даже теперь, под жестоким штуцерным огнем, все вспоминал об этом событии и повторял: "Ах вы канальи! Я вас! Пусть только кончится дело, допеку я вас! Со света сгоню!"
Когда Меншиков лично расстанавливал батальон московцев, две роты этого полка вместе с Куртьяновым очутились подле части Минского полка, давно уже призванной Меншиковым из резервов, и ждали дальнейших приказаний. Куртьянов вместо каких-либо распоряжений стал снова оглашать воздух нецензурною бранью, которая звенела в ушах, не заглушаемая даже пальбою неприятельских штуцеров.
В это время к Куртьянову подъехал Меншиков, который ездил теперь взад и вперед в поисках за начальником левого фланга Кирьяковым. Оказалось, что и Куртьянов понятия не имеет о том, где находится начальник дивизии.
Меншиков злорадствовал.
- Генерал, - сказал князь, - я еду к правому флангу. Не вижу Кирьякова, чтобы оставить на него левый фланг. Примите же вы начальство здесь.
Куртьянов в ответ только промычал какой-то нечленораздельный звук.
- Продолжайте наступление, - сказал князь, хотя до сих пор никакого еще наступления со стороны Куртьянова не было. - Выберите момент для дружного удара в штыки. Дело здесь идет так хорошо, что этот момент наступит скоро.
- Слушаю-с, - сказал Куртьянов, а князь поскакал к правому флангу. Но по дороге ему донесли, что посланному им с каким-то поручением флигель-адъютанту Сколкову раздробило руку, и князь поспешил на перевязочный пункт.
XVII
Перевязочный пункт находился на лугу, в местности, достаточно удаленной от Ал мы, но и сюда долетали иногда снаряды и штуцерные пули. Здесь еще с утра находился считавшийся в свите Меншикова доктор Таубе с полковыми докторами, несколькими военными лекарями и фельдшерами, чем и ограничивался весь военный персонал. Позднее, услышав канонаду, приехали и некоторые севастопольские врачи. Гораздо раньше их прибыли сюда две женщины, весьма различные по наружности и по общественному положению.
