- Да ну, кавалер, потешь! - пристают солдаты.
- Пороху нет, - наотрез отказывает матрос.
- Ну, коли пороху нет, мы патронами сложимся, только угоди!
- Ну что с вами разговаривать, - сердито огрызается матрос. - Тойди (отойди), не то как брызнет, неравно оплешивеешь! - говорит он любознательному солдату.
Мортира отпрыгивает, и букет ярких звездочек на мгновение освещает неприятельскую траншею. Несколько гранат попадают прямо в минную воронку, и минуту спустя оттуда выскакивают ошалевшие французские саперы. Наши штуцерные не дремлют и тотчас подстреливают троих.
Лихачев не успел полюбоваться этим зрелищем; он был уже в своем блиндаже, где помещался с тремя товарищами - флотскими офицерами. Сидя в душной землянке на своей постели у простого деревянного столика, он писал письмо домой, матери и сестрам. Родные картины мелькали в уме его. Старушка мать, вероятно, постится и говеет. Сестры ждут не дождутся брата; им скучно, и даже на масленицу едва ли они особенно веселились. Еще раз перечитал Лихачев недавно полученные письма родных и письмо от своей кормилицы, которая просила его написать матери, чтобы та освободила от барщины ее младшего сына. "Непременно напишу, - думал Лихачев, - мамаша будет недовольна моим вмешательством, но я считаю это своим нравственным долгом. Для мамаши не составит большой разницы, а кормилицу я осчастливлю. Мамаша, наверное, исполнит мою просьбу. Напишу как можно убедительнее, сравню положение кормилицы с ее собственным. Ведь и кормилица хотя простая баба, а все-таки мать и имеет материнские чувства". Дописав письмо, в котором он изобразил свою жизнь в несколько смягченном и прикрашенном виде, Лихачев лег спать. Было уже за полночь. Пальба всюду стихала, только Будищев по-прежнему палил в Камыш из .своей гаубицы, да с передового Костомаровского{122} люнета{123} слышались учащенные выстрелы, вызванные, по всей вероятности, фальшивой тревогой.
X
После происшествия с гранатой, влетевшей в ресторан Томаса, граф Татищев стал искать другой квартиры. С большими деньгами в Севастополе можно было найти все, и он нашел довольно удобное помещение в северной части Екатерининской улицы. Это и вообще было необходимо. Живи граф один, он помирился бы со всякой обстановкой, но жизнь вдвоем с княгиней Бетси налагала на него обязанность заботиться об известном комфорте. Жизнь в гостинице, где, кроме нее, не было почти ни одной женщины, подвергала княгиню различным неудобствам, не говоря уже о трудности поместиться ей, привыкшей к роскоши, в одной комнате, где приходилось расположиться вдвоем с взятой с собою из Петербурга камеристкой Машей.
Теперь в распоряжении княгини были четыре отлично меблированные комнаты - помещение убогое по сравнению с ее петербургской квартирой, но показавшееся ей райским уголком.
Граф Татищев далеко не отличался тем железным характером, какой он в себе предполагал. Он был деспот по натуре, но деспот, способный попасть под башмак любой сколько-нибудь опытной и энергичной женщины, а княгиня была и опытна, и энергична. Граф вскоре понял, что притворство не поведет ровно ни к чему и в конце концов поставит его лишь в глупое и смешное положение. Из Петербурга ежедневно прибывали представители великосветской молодежи, ему приходилось бывать у них и принимать их у себя. Встречаясь с людьми, из которых многие раньше его были знакомы с княгиней, он, даже если бы хотел, не мог бы долго поддерживать свой обман. Пришлось действовать напрямик и подчиниться условиям, в которые он был поставлен капризной женской любовью. Граф стал открыто принимать гостей у себя в доме, где роль хозяйки была принята на себя княгиней. В сущности, изменилось немногое, так как об их связи и без того знал весь Петербург. Это было лишь искренним признанием давно совершившегося факта.
Под влиянием страстного, пылкого темперамента княгини граф несколько оживился и стал как будто веселее прежнего. Он уже не повторял глупых сцен вроде тех, которые разыгрывал в начале ее приезда, когда выставлял напоказ свою разочарованность и скуку и когда скрывался от любимой женщины. Быть может, он действовал тогда таким образом под влиянием недавней связи с Лелей, связи, часто мучившей его. Граф не мог простить себе этого глупого увлечения и объяснял его своим прежним одиночеством в скучном провинциальном городе, где Леля поразила его тем, что была оригинальнее других. "При таких условиях, - думал граф, - не повстречай я этой дикарки, я мог бы, пожалуй, влюбиться в дочь любого матроса... Между ними также попадаются смазливые физиономии. Вчера только я видел одну, которая так и просится на картину".
Адъютант Дашков был один из первых, посетивших графа на его новой квартире. Бетси еще спала, и, пользуясь этим, Дашков откровенно рассказал графу обо всем скандале, происшедшем в ресторане, и о сплетнях, которые распространил о нем адъютант князя Виктора.
Граф притворился изумленным.
- Я сам спрошу князя Виктора, что ему за охота иметь при себе адъютантом эту темную личность. Князь благороднейший человек и, вероятно, не догадывается о подвигах этого молдаванина. Я пренебрегаю так называемым общественным мнением, но вам отплачу откровенностью за откровенность. Я действительно встречал в Севастополе некую Елену Викторовну Спицыну, дочь старого моряка, но знакомство наше было самое поверхностное. Вот и все. Несколько раз она, правда, бывала у нас на батарее, но, во-первых, не я один находился там, у нее было много знакомых; во-вторых, здесь, в провинции, нравы просты, и в посещении девицей батареи, быть может из любопытства, никто, конечно, не видит ничего предосудительного.
Дашков завел разговор о других предметах, но в это время вошла Бетси. Дашков встречал княгиню еще в Петербурге и был изумлен ее появлением, тем более что ждал появления какой-то таинственной незнакомки, но, как светский человек, понял, как вести себя в таком случае. Французский язык мгновенно выручил его из затруднения, и разговор тотчас сделался .непринужденным. Говорили о Петербурге, о представлении патриотической драмы "Маркитантка", о том, как хорош Самойлов в роли чухонца, оплакивающего груз салакушки, отнятой у него англичанами, которые прислали флот с целью взять весь Петербург, о музыке Глинки, о которой княгиня отозвалась несколько свысока, заметив, впрочем, что теперь такая "вульгарная" музыка соответствует патриотическому настроению общества, и так далее в этом роде. Татищев также принял живое участие в разговоре, острил, смеялся, был весел, но вдруг лицо его приняло мрачное и тоскливое выражение.
- Что с вами? - спросил встревоженный Дашков, отличавшийся весьма впечатлительной и сострадательной натурой.
- Ничего, или, попросту сказать, зубная боль, - с досадой сказал Татищев.
У него действительно немного разболелся зуб, но граф был очень мнителен. Он не боялся ничего на свете, кроме болезней вообще, и в частности зубной боли. Он стал нетерпеливо шагать по комнате и обнаруживал признаки желания отделаться от гостя. Дашков, думая, что зубная боль есть только предлог, и никак не предполагая, чтобы граф, о котором все говорили как о безумном храбреце, был так слабонервен, поспешил удалиться. Как только он ушел, Татищев начал охать и стонать, обругал без всякого повода своего камердинера, толкнул денщика - словом, стал вести себя не как герой и не как аристократ. Княгиня изучила натуру графа и все время молчала, как бы не обращая внимания на его мальчишеские выходки. Наконец граф бросился на диван и стал стонать так, как будто ему резали ногу.
- Что бы с вами было, если бы, не дай Бог, вас ранили, - сказала Бетси. - Я без ужаса не могу подумать об этом!
Эти слова задели самолюбие графа.
- Будьте уверены, что тогда вы не услышали бы от меня ни единого стона, - сказал он. - Теперь же я желаю стонать, и никто не смеет мне запретить делать в моем доме все, что я хочу.
- Я и не оспариваю у вас этого права, - сказала Бетси, - но удивляюсь тому, что вы ради зубной боли, которую я испытываю чуть ли не ежедневно, были так нелюбезны с Дашковым.