– Ты, как всегда, великолепен!

И она, широко улыбаясь, стала пристально и бесстыдно разглядывать Матье.

– Но ведь я постарел, – проговорил Матье. – Пусть даже самую малость.

– Да, вот здесь. И еще здесь и здесь…

Она указательным пальцем дотронулась до его лба, провела им по складкам вокруг губ и на щеках и заявила:

– Но ведь это же зрелость! Очарование зрелости, которое столь красит мужчин, но которого, как понятия, не существует для женщин, на что спешу обратить твое внимание…

– Ты не изменилась, – заявил Матье со всей искренностью.

Она рассмеялась и потянула Матье за руку:

– Садись вот здесь. Вот тут, против окна. Что касается меня, то я старею. Увы! Вынуждена напомнить тебе, что ты, как всегда, на семь лет меня моложе. А сейчас тем более!

– Зато ты, как всегда, соблазнительна. Полагаю, что ты, конечно, этим пользуешься? – проговорил он со столь подчеркнутым злопамятством, что оба громко расхохотались.

«О господи! Да ведь эта женщина принадлежала мне, была спутницей моей жизни!» И он вспомнил ее именно такой. Вспомнил, каким сам был когда-то. Ему не следовало мириться с их разрывом! И тут даже близкая смерть отошла на второй план. Да, есть смысл жить! Да, есть смысл жить несмотря ни на что! И едва он почувствовал величайшее облегчение, прежнее блаженство, как разразился отрывистыми, бурными, неуместными рыданиями, отчего согнулся пополам перед сидящей потрясенной Матильдой.

– Прости! – выдавил он из себя. – Прости, но я пришел… пришел тебе сказать… ибо я никому не хотел об этом говорить, кроме тебя, поскольку я никого не любил, кроме тебя, и ты об этом знаешь… Вообрази, у меня одна штука в легких, которая… Короче говоря, через шесть месяцев… иными словами, в моем распоряжении только шесть месяцев… И весь этот идиотизм… – добавил он с надрывом, указав на улицу за окном и все еще цепляясь за колени Матильды, которая, склонившись к лицу Матье, пыталась поцеловать его сквозь пальцы, залитые слезами, которые он тщетно старался скрыть.

– Бедняжка, – прошептала она. – Дорогой мой! До чего же ты несчастен! Ты боишься? Тебе плохо? Тебе правда не больно? Говори же! Ты уверен, что тебе не больно? Бедный мой, любимый мой! По крайней мере, тебе есть кому помочь? Ты кому-нибудь уже об этом сказал? С какого времени тебе об этом известно? Тебе надо было немедленно идти ко мне.

– С сегодняшнего утра, – пробормотал он. – Какой жуткий день! Я еще никому об этом не сказал, кроме… а, двоих кретинов, – продолжал он, отказываясь при этом признаться в том, что данные двое кретинов не кто иные, как: его официальная любовница, которая по сравнению с Матильдой не оказала ему и трети внимания, ласки, готовности укрыть защитной пеленой нежности; и его лучший друг, который ни на мгновение не проявил ни капли дружеского участия, не говоря уже о готовности стать «опорой в трудную минуту».

В общем, никто из них за эти десять лет так и не стал ему по-настоящему близок; на самом деле их обоих заменила Матильда, несмотря на десять лет разлуки. Да, безусловно, Матильда заслуживала любви. Да, он был полнейшим глупцом, бросив ее (Матье начисто позабыл в своей экзальтации, что это она рассталась с ним). Он был полнейшим глупцом, прожив без нее все эти десять лет, на этой горькой и пустынной земле. Он презирал себя за собственную глупость. И застонал, сам поражаясь этому стону. Рыдания, которые он сдерживал весь день, слезы, вызванные воспоминаниями о происшествии в Эври, о сухости и бессердечии заправщика на бензоколонке, все его жалобы вырвались наружу. И Матье усмотрел во всем этом малопристойную ребячливость, нарушающую беззаботный покой этой уютной гостиной, для которой он – чужой. Ему стало стыдно, и, несмотря на то что здесь он встретил глубочайшее понимание и утешение, стыд не проходил. Вот было бы хорошо, если бы Матильда взяла все в свои руки. Если бы Матильда занялась им. Матильда, возможно, сделает все или ничего, что на самом деле совершенно неважно, лишь бы она заботилась о нем и поджидала бы даму с косой, находясь рядом с ним.

– А твоя жена? – прозвучал голос Матильды над его головой. – Ты ведь, как я полагаю, женат?

– Ей я пока еще ни о чем не сказал. По правде говоря, мы с ней сегодня не виделись…

– Тебе что, не хочется с ней встречаться? Не хочется…

Тут Матильда осеклась. Характер взаимоотношений между Матье и его женой был ей неизвестен, но она об этом не жалела.

– Вытрись, – сказала она, положив ему, как ребенку, платок на нос, а потом сжала его нос до такой степени властно, что Матье несколько раз громко высморкался.

Тут ему стало неловко: он представил себе, как выглядит его лицо – растерянное, покрасневшее, распухшее от слез, которые он тщетно пытался остановить… Как тут их остановишь: он даже почувствовал, как по его щекам с прилипшими к ним мокрыми прядями волос все еще льются слезы, орошающие ладони Матильды.

«Блистательное возвращение к такой женщине, как Матильда», – подумал Матье с горечью. Чудесный был бы у нее денек, если бы к ней одновременно явились в слезах все ее бывшие возлюбленные!

– Так чем же ты занимаешься? – спросил Матье, подняв голову. Матильда выпрямилась и откинулась на спинку дивана, все еще продолжая держать Матье за руку, но уже отдалившись от него чуть ли не на метр, который вдруг показался Матье непреодолимым препятствием. А Матильда, похоже, до сих пор великолепно понимала Матье, ибо, повторив вслед за ним: «Так чем же я занимаюсь?» – знаком попросила его приблизиться и положила голову ему на плечо.

– Ты прекрасно знаешь: все эти годы я отбираю модели из французских коллекций, которые покупают зарубежные предприятия. Этим я занимаюсь уже десять лет.

– Мне почему-то кажется, что ты вообще ничего не делаешь! – вполне искренне заявил Матье.

Тут Матильда рассмеялась:

– Да, ничего особенного я не сделала! Что верно, то верно. Всегда находится кто-то, кто платит за мой кров и всякую всячину. И теперь – естественно, с того момента, как это стало просто необходимо, – конкуренция потрясающая!

– С какой стати необходимо? И не вздумай говорить мне, что тебе не встретился кто-то один, который…

– Во-первых, поиск гораздо более затруднителен, чем ты, дорогой мой, способен себе представить при твоей сентиментальной близорукости, – проговорила она, смеясь, – а во-вторых, я живу с человеком, который не любит, чтобы я искала что бы то ни было.

Наступило молчание.

– Со своим англичанином? Ведь, насколько мне известно, у тебя муж-англичанин. Я даже думал, что ты живешь в Англии.

– Я прожила там некоторое время, после чего мы развелись. Я его оставила ради одного из его двоюродных братьев, гораздо менее богатого и менее красивого, зато гораздо более… милого. Этот человек хочет, чтобы я была счастлива сначала сама по себе, а затем уже с ним. Такую последовательность приоритетов, уверяю тебя, очень трудно найти в мужчине, как, впрочем, и в женщине.

Матье отвернулся, как будто столкнулся с бессмысленной жестокостью. Но ощущение дурного вкуса, оставленное этой фразой, было сейчас неуместно. По какому праву он берется осуждать Матильду или чего-то не замечать? Какое место он занимает в ее жизни по прошествии десяти лет, чтобы раздражаться из-за того, что другой желает сделать ее счастливой? Невероятно. Однако речь Матильды была наполнена тем самым цинизмом, с которым они оба относились к связям прошлого, да и говорили они точно так же, с точно такой же веселостью, как говорят удачливые охотники за столом, угощая друг друга своими трофеями и не испытывая ни малейших угрызений совести. Но, похоже, на этот раз Матильда нашла хорошего, доброго человека. Однако Матье изначально не доверял людям благодушным точно так же, как идеалистам, как сторонникам некоего абсолюта, как фанатикам, как эмпирикам. Как и всем тем, кто не мог вести себя естественно и кто тотчас же казался ему ненастоящим. Да, можно любить Матильду наперекор ей самой и чиненным ею страданиям. Да и сам он в состоянии был бы вынести что бы то ни было, если бы не произошло разрыва? Смог бы он удержать в душе нечто большее, чем страх ее потерять, не быть на высоте, боязнь того, что она усомнится в нем? Достаточно ли он ее любил, чтобы выдерживать такое? Но ведь он способен выдерживать и большее, тотчас же напомнил он себе. Он был таким растерянным и несчастным последние восемь часов, что готов был поверить в возможность счастья, стал невосприимчив к любому крушению иллюзий, рефлексам и противоречиям любви. Но готов ли он принять ее заботу о нем, ее ответную к нему любовь и возможные признания? Готов ли он оценить более глубокую к нему любовь, менее опасную, более уравновешенную? Кто знает?