Эрик заплатил за такси, и они с Ольгой, не сговариваясь, углубились в узенькие улочки острова. Тут было прелестное местечко, припоминал Эрик, выходящее на море и в двух шагах от «Квисисаны». Он зашел в это заведение на секунду, поболтал со швейцаром, а затем вернулся к Ольге с отсутствующим видом. Несмотря на постоянно культивируемое хамство, Эрик полагал, что необходима некая сентиментальная преамбула, что было бы неприлично, не говоря ни слова, затащить юную актрису в койку. Юная актриса, в свою очередь, размышляла следующим образом: «Это до такой степени трогательно, Фернанда, видеть этого мужчину, обычно столь уверенного в себе и в своем успехе у женщин, увидеть, как он вертится вокруг да около, чтоб признаться мне в очень простой вещи: в своем желании… А ведь это мужчина, принадлежащий к тому прелестнейшему поколению (в конце концов, наиболее мужественному из всех прочих), которое считает само собой разумеющимся овладеть телом женщины в тот самый миг, когда она понравится. Мы болтали о банальных вещах минут десять на террасе, прежде чем он решился… Представляешь себе? Я заливалась слезами…»
На самом деле Ольга, привыкшая к более откровенным нравам, тем более в кинематографической среде, где откровенно гетеросексуальные отношения воспринимались как редкость, поначалу опасалась, не импотент ли Эрик. Затем, когда он обратился к ней деланно-проникновенным тоном: «Я вас хочу», голосом, который, как ей показалось, вибрировал от желания, несмотря на всю свою барственность, она ответила ему, вопреки собственным намерениям, с некоторой долей иронии: «Вы уже потеряли впустую десять минут». Через час она была бы вправе счесть, что впустую потеряно и это время, поскольку Эрик оказался торопливым, грубым и раздражительным, во всяком случае, он почти не позаботился о том, чтобы она тоже получила удовольствие. Если бы он не был главным редактором «Форума», она бы его отчитала самым тривиальным образом, но окружавший его ореол заставил ее восхищаться его силой и трогательной поспешностью. Эрик же оделся за две минуты, довольный тем, что без труда добился успеха, и уже размышлял, осмотрительно ли ведет себя Кларисса. Однако по пути к порту Ольга остановила его, положив руку на плечо. Он ошеломленно повернулся к ней.
– Что такое?
Ольга захлопала ресницами, опустила глаза и промурлыкала:
– Это было божественно, Эрик… По-настоящему божественно…
– Значит, следует повторить, – галантно заявил он, однако без малейшей внутренней убежденности.
Они занимались любовью в темноте, и Эрик не в состоянии был бы сказать, как она сложена. Ольга сочла своим долгом настоять на том, чтобы он предложил ей на террасе отеля бутылку кьянти.
Андреа представлял себе, как он будет с энтузиазмом танцевать танго или джерк в ночных заведениях, а очутился в абсолютно уединенной бухточке, где внизу шелестело море, теплое и прозрачное в ночи. «Надо пойти искупаться», – сказала ему Дориаччи, и он, пораженный, наблюдал, как она снимает с себя обувь, платье и распускает волосы. Он увидел ее пышное, расплывшееся тело, похожее в темноте на белое пятно, услышал, как она погрузилась в море. Он даже представить себе не мог, какой жизненной силой обладает эта женщина, коль скоро она оказалась способна выставить себя обнаженной, пусть даже в ночной темноте, перед человеком, способным, как она считала, взглянуть на нее критически. Однако на самом деле он не был на это способен: даже если бы ее вес вдвое превышал нынешний, даже если бы она была до предела тощей, для Андреа это не имело бы никакого значения. Уже в течение трех дней он все глубже проникался чувством, более всего походившим на благоговение, чувством – и он отдавал себе в этом отчет, – никак не свидетельствовавшим о его мужественности. Макияж, одежда, осанка Дориаччи пока что внушали ему лишь почтительный страх, зато теперь, когда она, делая неловкие движения, вошла в воду, когда на ее мраморное лицо налипли мокрые волосы, а звонкий голос осип от холода, на место благоговейного ужаса пришел инстинкт защитника. Андреа разделся, направился в море и, добравшись до Дориаччи, взял ее за руки и решительно вывел ее на пляж, словно наглый солдафон, каким он вовсе и не пытался быть последние сутки. Они долго лежали рядом на песке, чувствуя себя великолепно, несмотря на холод и неприятные ощущения от песчинок и несмотря на охватившую их дрожь, заставившую их прижаться друг к другу точно школьников.
– Ты ведь, правда, создана для этого? – спросил он тихим голосом.
– Создана для чего?
Она с улыбкой повернулась к нему, и он разглядел сверкание ее зубов, очертания ее головы и плеч на фоне ясного неба.
– Создана для того, чтобы распускать волосы, – проговорил он.
Она покачала головой:
– Я не создана ни для чего иного, – заявила она, – кроме пения: я никогда не соглашалась с тем, что создана ради чего-то еще.
– И со мной точно так же, – наивно высказался Андреа. – Ты не представляешь себе, как мне бывает стыдно…
– Какие же вы, мужчины, дураки, – подытожила Дориаччи, прикурила сигарету и вложила спутнику в рот. – Вот вы все знаете про любовь… А скажи-ка, что такое, по-твоему, для нас, женщин, хороший любовник?
– Не знаю, – ответил заинтригованный Андреа.
– Это мужчина, который считает нас хорошими любовницами, вот и все. И у которого то же настроение, что и у нас, когда мы вместе занимаемся любовью: грустное, когда нам грустно, веселое, когда нам весело, и никак иначе. Мастера техники – это легенда, – уверенно продолжала она. – Да, кто тебя просветил по поводу женщин?
– Мать и тетки, – заявил Андреа.
Тут Дориаччи зашлась в смехе, а затем стала слушать внимательно, даже с неким подобием материнской нежности, рассказ Андреа о своем странном детстве. Однако, несмотря на все его уговоры, она наотрез отказалась рассказывать о своем. «Она любит, когда ей изливают душу, но не любит изливать свою», – меланхолично подумал Андреа, однако меланхолия эта была не настолько сильна, чтобы омрачить его счастье и охватившее его торжество.
На трапе они наткнулись на Ольгу с Эриком. Близились заря в небесах и выпивка на палубе, где всех их поджидали Эдма, Симон и Чарли.
Четверка вновь прибывших проследовала к креслам-качалкам. Дориаччи и Андреа были явно довольны друг другом, она, правда, высвободила свою руку из-под его руки, но сделала это с той естественностью, на которую приятно было смотреть и которая, как ни странно, лишь подчеркнула виновность другой пары. Холодная натянутость Эрика не мешала обратить внимание на праведное покорно-девственное выражение, надетое на лицо Ольги, точно вуаль; это притворно-ангельское выражение лица служило оскорбительным в своей ясности признанием. По крайней мере, именно так восприняли его Чарли и Эдма и резко опустили глаза, словно опасаясь, что Симон прочтет отражение этой уверенности у них во взоре и вынужден будет отреагировать. Однако Симон слишком много выпил, слишком сильно захмелел, и потому признание, сколь бы откровенным оно ни было, показалось ему невольным. Такие вещи решаются с глазу на глаз, и, более того, он вовсе не был уверен, что у него хватит на это смелости. Он уже почувствовал себя виновным в том, что «знал». Ольга сидела подле него с легкой, лживой улыбкой на устах, а Эрик, явно сделав усилие над собой, устроился рядом с Эдмой, которая на него даже не посмотрела.
К своему собственному величайшему удивлению, Эдма, привычная к подобного рода любовной чехарде, испытывала некое презрение или даже отвращение к Эрику Летюийе. Чарли испытывал, по-видимому, то же самое, потому что, подобно Эдме, казалось, не замечал присутствия великолепного викинга.
– А что, если нам принять еще по стаканчику? – спросил он явно колеблющуюся Дориаччи.
Напряжение, царящее за этим ночным застольем, стало почти осязаемым. Однако Андреа, которому на все это было наплевать и который мечтал лишь о том, как бы продолжить свои любовные поползновения, нетерпеливо пробормотал, что уже поздно, и это тотчас же побудило Дориаччи принять решение: она уселась, вытянула ноги и повелительным голосом потребовала от своего кавалера, чтобы тот принес ей лимонад. Эдма и Чарли вздохнули.
