Интервью с Джоном Керком было для Сибиллы мучением, она и не подозревала, что такое с ней может произойти: она слушала и никак не могла заставить себя услышать то, что он ей говорил. Вывезла ее в очередной раз профессиональная добросовестность; она заставила себя покориться своему долгу.
Встреча с Полем при других обстоятельствах могла бы иметь даже какие-то последствия, но не имела, потому что события понеслись галопом, и Поль оказался ни при чем. И все-таки встреча с Полем могла бы насторожить Сибиллу – насторожить, а не позабавить. Впервые с тех пор, как она полюбила Франсуа, ее всерьез взволновал мужчина, и вдобавок старинный приятель, на которого она вдруг посмотрела совершенно другими глазами.
В первый раз посторонний мужчина взволновал ее настолько, что на протяжении почти часа она не могла думать ни о ком другом. О своей запоздалой любви с первого взгляда она рассказала тем же вечером Франсуа, и он тоже должен был бы насторожиться и встревожиться. Но он, напротив, успокоился, почувствовав, будто с его совести – и прежде не слишком его мучившей – сняли еще один камешек. Оба они хохотали как безумные, так как Сибилла передавала ситуацию с неподражаемым юмором, и оба потом долго еще вспоминали свой безумный смех на мосту через Сену – окна машины открыты, ветер треплет волосы, и под одним из сиденьев мина замедленного действия.
Вскоре Сибилла уехала: приближалась Пасха, а в семье Сибиллы было заведено встречаться на Пасху в Пуатье, в уютном чистеньком домике, купленном ее отцом. Именно в этом домике укрывались от свалившихся на их головы бед все члены этого разветвленного семейства, в нем крестили новорожденных, праздновали свадьбы и оплакивали разводы. Франсуа, которого никогда не осеняла тень семейственности, так как позади не стояло никакого родословного дерева, отстранял от себя многочисленную чужую «листву» как незаслуженную привилегию. А Сибилле длинный деревенский дом на розовато-желтой глинистой земле всегда напоминал о ее корнях. (Хоть и родилась она в Праге.) Дом стоял в двухстах пятидесяти километрах от Парижа, в двухстах километрах от моря и всегда был защитой и ей, и родителям, и братьям, и кузенам, потому что ядовитые испарения столицы никогда не дотягивались до этих бескрайних зеленых полей и непробиваемо синего неба.
Так вот, когда старший брат Сибиллы Дидье вытаскивал из машины ее чемодан, он вытащил из-под сиденья и небольшой плоский сверток. Сибилла, если и удивилась, то не слишком, узнав на страницах почерк Франсуа… Ведь Франсуа всегда разбрасывал свои бумаги, они валялись как попало дома, рассыпались на столиках кафе. Наверняка и эти были нужны ему, и поэтому следовало переправить их как можно быстрее, скорым поездом, а может – почему бы и нет? – просто факсом. Интересно, а есть ли факс в этой мирной глуши?
В общем, вышло так, что Франсуа все-таки ухитрился добраться до этой глуши, да, да, Франсуа, такой по временам возбужденный и нервный, все-таки оказался среди мирных дремотных равнин и сонных коров, чье мычанье почти не тревожило ночной тишины.
Дидье, старший брат Сибиллы, нес ее чемодан и распахнул перед ней ворота. По посыпанному гравием двору они шли рядом, попадая в ногу. В левой руке Сибилла держала листки, подобранные в потемках в «Фиате». Они вошли в желтый круг света прихожей, потом в освещенную лампой гостиную с простодушным и радостным ощущением привычности и надежности всего окружающего, как и должно быть в доме детства. Если бы Сибилла только заподозрила, если бы поняла, что она вносит в дом, она бросила бы эти листки на землю, разорвала бы в клочки, растоптала бы, сожгла, но она не ведала, что классически правильные прямоугольники своими каббалистическими знаками вот-вот разрушат и разрушат надолго безмятежную надежность ее родного дома.
Но сначала прозвучали радостные, теплые приветствия, традиционные семейные шуточки сомнительного свойства, потом был ужин с куском пирога, специально оставленным для Сибиллы, а потом отдых на широкой кровати, где она спала всегда одна, под знакомый-знакомый шорох листвы о ставни. Извечной битве ветвей со ставнями вторил топот собачьих лап во дворе и еще гуденье запоздалого автомобиля, донесшееся совсем уж издалека, с дороги, сквозь толщу тумана. Сибилла заснула быстро, утомленная долгим днем, тряским путешествием в «Фиате» – за секунду до сна она еще колебалась, а не заглянуть ли ей в листки, положенные на письменный стол здесь же в спальне, колебалась, но истома и усталость взяли свое – как же часто лень и усталость бывают к нам добрее и милосерднее, чем любознательность и энергетичность. И Сибилла заснула, подложив руку под голову, и увидела во сне Франсуа Россе.
В тот же час, только на двести пятьдесят километров севернее, в Париже, Франсуа Россе, снившийся Сибилле, потягивался на персидском ковре – каждый оттенок, каждую ворсинку которого создал неутомимый труд ловких женских пальцев в прошлом веке, – самом красивом из бесценных серовато-розовато-сиреневых ковров, купленном благодаря неисчислимым прибылям Гельмута Фогеля, покойного мужа хозяйки ковра. А сама хозяйка, сильно состарившаяся девочка-подросток, лежала рядом со своим любовником и смотрела сквозь застекленную балконную дверь на звезды, в эту ночь очень яркие и очень грозные, какими обычно в Париже они не бывают. Чаще всего городской смог, дым, облака или тучи прячут их царственный блеск, лишь намекая случайному прохожему о том божественном трепете, восхищении и любви, какие испытывали к ним минувшие поколения. Но в этот вечер над Парижем звезды не только пылали, но, ярко, тревожно вспыхнув, еще и падали, и гасли, и Франсуа Россе все пытался припомнить строчки из Виктора Гюго, которые когда-то учил в школе, но память с трудом поддавалась на его усилия:
Моавитянка Руфь
Та-та-та вечном диве
Та-та задумалась, какой небесный жнец
Работал здесь, устал и бросил под конец
Блестящий этот серп на этой звездной ниве?[3]
Наступает час, миг – один и тот же для всех, – и человеческие существа покоряются колдовству звезд. Они поднимают голову, запрокидывают ее, чтобы полюбоваться ими. Случается такое чаще всего тогда, когда звезды падают дождем, когда все вокруг дышит теплом, когда земля благоухает, когда знатоки называют падающие звезды метеоритами, а поутру удивляются, что не нашли следов от этих метеоритов на своих огородах. Мнимая, но ученость, и пусть самая скудная, но поэзия всегда были чем-то милы Франсуа, а сейчас ему было интересно, почему лежащая с ним рядом женщина по имени Муна, всегда ровная и очень ласковая, не дивилась нежданному беззаконному звездопаду у себя над головой. Вот одна из звезд безрассудно разделила небо пополам между Инвалидами и Монмартром и сгорела в своем мерцающем полете. Франсуа обернулся к Муне и, оперевшись на локоть, смотрел на нее в мягком свете изящной лампы с матовым абажуром, поставленной между ними, – лицо Муны казалось нереальным, некий кинопризрак сороковых годов, которому он все пытался подыскать эпитет, но так и не подыскал. Франсуа никогда не задумывался о ее возрасте, скорее он отмечал качества, какие у нее появились с возрастом, и, как это ни смешно, они казались ему приобретениями, а не потерями.
– Тебя не пугают звезды? – спросил он. – Звезды, которые загораются, падают и опять загораются?..
– Но мы же видим всегда одни и те же звезды, – ответила Муна. – Я знаю, что какие-то из них умирают, гаснут, но наши звезды всегда на небе, наши или почти что наши…
Ресницы Франсуа дрогнули, он повернулся и улегся на спину, улыбнувшись про себя. Да, ничего не скажешь – суждение было женское и к тому же слишком уж уравновешенной женщины – такой женщине все может представиться собственностью, в ее глазах все неизменно и неподвижно. Однако сколько браков разрушилось из-за ощущения нерушимости и чувства собственности, сколько жизней скатилось в бездну, безумие, хаос? Сколько художников творили, не желая смириться с кошмаром неизменности? Шуман… и кто еще? Нет, к курсу истории искусств он сегодня вечером не готов. Они лежали на ковре в легких брюках, босые, и рядом с каждым стояло по бокалу с коктейлем, а открытая в небо балконная дверь предлагала им лицезрение звездных потусторонних миров. Все готов был принять Франсуа в этот вечер, все, кроме ощущения остановившегося времени, когда прошлое выдают за настоящее, а о будущем забывают вовсе… Но обсуждать подобные сдвиги сознания с женщиной он никогда бы не стал – не возникало желания, он и про себя-то иногда спрашивал, а не засела ли у него в голове какая-нибудь махистская дурь?
