– Да что вы! Эти подонки не решились бы вас прикончить. Духу не хватило бы. Убить. Тут надо по-настоящему смелым человеком быть.

– Ну, ваш приятель Чамли был очень близок к этому. Он чуть меня не задушил, когда понял, что я заодно с вами.

– Заодно со мной?

– Ну да. Что помогаю вам найти того человека.

– Двуличный ублюдок. – Ворон задумался, уставившись на пистолет, но мысли его постоянно возвращались в тот темный, надежный угол, не оставляя места ненависти; это было непривычно. Он сказал: – Голова у вас работает. Вы мне нравитесь.

– Благодарю за комплимент.

– Никакой это не комплимент. Мне лишних слов не надо. Я хотел бы вам кое-что доверить, да, видно, нельзя.

– Что за страшная тайна?

– Это не тайна. Это кошка. Я ее оставил там, где комнату снимал, в Лондоне. Когда они за мной погнались. Вы бы за ней присмотрели.

– Вы меня разочаровываете, мистер Ворон. Я-то думала, вы сейчас расскажете о паре-тройке убийств. – И вдруг воскликнула, становясь серьезной: – Вспомнила! Вспомнила, где работает Дэвис!

– Дэвис?

– Тот, кого вы называете Чамли. Теперь я уверена. «Мидлендская Сталь». На улице рядом с «Метрополем». Огромный дом, прямо дворец.

– Надо выбираться отсюда, – сказал Ворон, ударив стволом пистолета по заледеневшему полу.

– А вам нельзя пойти в полицию?

– Мне? – засмеялся Ворон. – Мне пойти в полицию? Ну замечательно придумали. Прийти и протянуть руки, чтоб им удобно было наручники надеть?

– Я что-нибудь придумаю, – сказала Энн.

Когда она умолкла, ему показалось, что ее нет. Он спросил резко:

– Вы тут?

– Разумеется, – ответила она, – что это вы?

– Странное какое-то чувство. Будто я тут один. – К нему снова вернулось злое недоверие, захватило целиком. Он зажег пару спичек, поднес к лицу, поближе к изуродованному рту. – Глядите, – сказал он. – Глядите хорошенько.

– Крошечные язычки пламени торопливо спускались к пальцам. – Вы же не станете помогать мне, верно? Мне?

– Да все у вас нормально. Вы мне нравитесь.

Огненные язычки лизали пальцы, но Ворон крепко сжимал догоравшие спички: боль обожгла, словно радость. Но он отверг эту радость, она пришла слишком поздно; он сидел в своем углу, во тьме, слезы гирями давили на глазные яблоки, не в силах пролиться: Ворон не мог плакать. Требовалось особое умение, чтобы в нужный момент открылись нужные протоки и полились слезы. Этим умением он так и не овладел. Он выполз из своего угла, самую малость, по направлению к ней, ощупывая пол дулом пистолета. Спросил:

– Замерзли?

– Я знала местечки и потеплее.

Осталось всего несколько мешков для него самого. Он подтолкнул их к Энн. Сказал:

– Завернитесь.

– А у вас? Вам хватит?

– Конечно. Уж я-то умею сам о себе позаботиться. – Ответ прозвучал резко, словно им все еще владела ненависть. Руки у Ворона так замерзли, что, случись необходимость, ему трудно было бы воспользоваться оружием.

– Я должен выбраться отсюда, – повторил он.

– Мы придумаем что-нибудь. Лучше поспите.

– Не могу спать, – сказал он. – В последнее время мне стали сниться страшные сны.

– Давайте рассказывать что-нибудь. Сказки. Истории. Как в детстве. Как раз время.

– Не знаю никаких историй.

– Ну тогда я вам расскажу. Какую хотите? Смешную?

– Они мне никогда не казались смешными.

– Про трех медведей подойдет?

– Не хочу никаких историй про финансовые дела. Слышать о деньгах не могу.

Она едва различала его в темноте теперь, когда он подполз поближе: темная скорчившаяся фигура, человек, не понимавший ни слова из того, что она говорила. Она легонько подшучивала над ним, чувствуя: это безопасно, он ведь все равно не заметит, не поймет насмешки. Сказала:

– Я расскажу вам про кота и лису. Ну, как-то кот встретил в лесу лису, а ему было известно, что лиса повсюду считалась ужасно хитрой. Вот кот очень вежливо с ней поздоровался и спрашивает, мол, как дела. А лиса была зазнайка. Она задрала нос и говорит: «Как ты смеешь спрашивать меня, как дела? Что ты знаешь о жизни, ты, вечно голодный мышелов?» – «Ну, одну-то вещь я знаю», – отвечает ей кот. «Что такое?» – спрашивает лиса. «Как от собак спастись, – говорит кот. – Если за мной гонятся собаки, я просто взбираюсь на дерево». Ну, тут лиса еще больше нос задрала и презрительно так говорит: «Ты только один способ знаешь, а у меня их сотня – целый мешок. Пошли со мной, покажу». А тут как раз подкрался охотник с четырьмя собаками. Кот прыгнул на дерево и кричит: «Госпожа лисица, открывайте свой мешок!» Но собаки уже лису схватили и держат зубами за хвост. Тогда кот засмеялся и говорит: «Ну, госпожа Всезнайка, если бы вы знали хотя бы только мой способ, вы бы уже сидели на дереве вместе со мной».

Энн замолчала. Потом шепнула темной тени, скорчившейся рядом с ней:

– Вы спите?

– Нет, – ответил Ворон, – не сплю.

– Ваша очередь рассказывать.

– Я сказок не знаю, – сказал Ворон сердито и огорченно.

– Не знаете сказок? Вас неправильно воспитывали.

– Бросьте. Я человек образованный. Только у меня на совести много всего. Есть о чем задуматься.

– Не падайте духом. Есть такие, у кого на совести побольше, чем у вас.

– Кто такие?

– Ну, например, тот человек, который заварил всю эту кашу. Который убил старого министра, вы знаете, о ком я. Приятель Дэвиса.

– Вы что? – сказал он с яростью, – какой еще приятель Дэвиса? – Он попытался не дать волю гневу. – Подумаешь, убийство. Я не про него сейчас думаю. Я про предательство.

– Ну, разумеется, – живо сказала Энн из-под кучи мешков, стараясь поддержать беседу. – Я и сама не против убийства, подумаешь, пустяки какие.

Он поднял голову, попытался разглядеть ее во тьме, попытался удержать ускользающую надежду.

– Вы – не против?

– Ну, ведь есть убийство и убийство, – пояснила Энн. – Если бы мне попался тот человек, который убил старика… как его звали?

– Не помню.

– Я тоже. Да мы и произнести это имя не могли бы.

– Давайте дальше. Если бы он был тут…

– Ну, я бы дала вам пристрелить его и глазом не моргнув. И сказала бы: «Молодец, хорошо сработано». – Тема ее увлекла. – Помните, я вам говорила, что нельзя изобрести противогазы для грудных детей? Вот что должно было бы отягощать его совесть. Матери в противогазах, вынужденные смотреть, как их дети выкашливают свои легкие.

Он сказал, не сдаваясь:

– Если они бедные, так только лучше. А до богатых мне и дела нет. На их месте я не стал бы рожать детей в этот мир.

Энн едва могла различить его сгорбленную, застывшую в напряжении фигуру.

– Это все – чистейший эгоизм. Они наслаждаются, а потом им и дела нет, что кто-то родился на свет уродом. Три минуты наслаждений – в кровати или на улице, у стенки какой-нибудь, а тому, кто потом родится, мучиться всю жизнь. Материнская любовь, – он засмеялся, увидев вдруг с невероятной четкостью кухонный стол, разделочный нож на крытом линолеумом полу, платье матери, все залитое кровью. Пояснил: – Понимаете, я человек образованный. Получил образование в одном из Домов Его Величества. Их так и называют, эти приюты – Домами. А как по-вашему, что такое – дом? – Но Ворон не дал ей времени ответить. – Вы не правы. Вы думаете, дом – это муж, который ходит на работу, чистая кухня с газовой плитой, двуспальная кровать и шлепанцы на коврике, детские кроватки и всякое такое. Ничего подобного – это не дом. Дом – это изолятор для парнишки, которого поймали за разговорами во время церковной службы, розги – практически за все, что бы ты ни сделал. Хлеб и вода. Полицейские оплеухи без счета, если позволяешь себе побаловаться хоть чуть-чуть. Вот что такое – дом.

– Ну, тот старик, он же пытался изменить все это, верно? Он был такой же бедный, как мы с вами.

– Это вы о ком?

– Ну, о том старике, как его звали? Вы что, не читали про него в газетах? Как он сократил военные расходы, чтобы на эти деньги покончить с трущобами? Были же фотографии: он открывает новые жилые дома, разговаривает с ребятишками. Он же не был из богатых. Он не пошел бы на то, чтобы развязать войну. За это его и убили. Уверена, есть люди, которые теперь карманы набивают, и все потому, что его убили. И он сам прошел через все, так написано в некрологе. Его отец был вором, а мать кончила жизнь…