Никаких разговоров не помню, а вот золотящуюся в слабом оконном свете старую пыль, щекотный запах ее, теплую балку под спиной и тонкое зудение мухи в паутине храню в душе как счастливый и вырванный из суматохи покой. И иной раз ловлю себя на нелепой мысли, что кабы нам с Мариком сейчас вот так же бы молча и рядышком посидеть на этом прогретом и потаенном чердаке, я бы сразу и надолго бы отдохнула.
Дома давно уже нет, там стоит блестящая девятиэтажка. Нет помойки, возле которой мы с Мариком познакомились и едва для начала не подрались, он меня, как и все, принял за мальчишку. Нет огородов, где посреди узорчатых зарослей морковки любил загорать старый кот Цыган, и раскидывал все четыре лапы врозь, и кувыркался. Нет грязного — в теплой глине — спуска к реке. Где-то воздвигли очередную плотину, и река обмелела и зацвела. Ссыпался страшный обрыв, с которого я кувырнулась в омут, и омута, само собой, тоже нету. А, главное, я не помню фамилии Марика. И никто не помнит.
Просто — он больше вдруг не приехал на лето, в квартире с балконом, плющом обвитым, поселился зав витаминным сектором Сьянов с толстой, словно — вечно сонной женой и дочерью Вероникой. У Вероники было удлиненное матовое лицо с длинными, удивленными глазами, косы — до пояса, бедра и плавный поворот шеи. По физическому развитию она намного опережала костлявых и тощих тогда девчонок. Помню, как Марик явился на чердак с сенсационным сообщением, что у Вероники Сьяновой выросли волосы под мышкой, она сидит в парке, где акации, и дает желающим поглядеть на эти волосы. «И у нас вырастут?» — спросил Марик. Я не знала. Из этого мелкого факта можно сделать далеко идущие выводы о безмятежном нашем неведении и хрустальной чистоте, граничащей по нынешним временам со слабоумием.
Вероника вечером ходила за старую церковь на свидания с хулиганом Витькой Прокофьевым, который был много старше, уже бросил школу и считался человеком совершенно отпетым и конченым. Его мать все жалели. За Вероникой всегда крался, не сильно таясь среди деревьев и сгущающихся сумерек, ее отец, зав витаминным сектором Сьянов. Он терпеливо ждал, пока Вероника длинно выясняла свои отношения с Витькой Прокофьевым. Если это дело уж слишком затягивалось, Сьянов негромко выкликал из темноты: «Ника; у мамы опять будет приступ!»
— «Папа, отстань», — без раздражения отвечала Вероника. И продолжала говорить что-то Витьке. Витька смеялся, белые зубы его странно взблескивали. Вылезала луна, наплывала на церковь и стояла над ней, как наколотая. Сами собой, от скопившегося за день тепла, лопались в темноте стручки «недотроги».
Подходил институтский сторож, честно обзиравший подведомственные сооружения: мрачноватое здание института, бывший княжеский особняк, два мраморных льва охраняли его центральный вход, опустив на вытянутые лапы усталые, отливающие в желтизну и потрескавшиеся от мудрости морды, хвосты же игриво завивались; церковь, ныне внесенную во все архитектурные справочники, где был склад институтского оборудования, в церкви гнездились вороны, и мальчишки на спор обдирали позолоту с доступных мест; круглые клумбы, густо благоухающие душистым табаком; клуб, где два раза в неделю крутили кино, лента рвалась, свет все время гас, зрители при этом — так, для порядка—топали в духоте и мраке ногами, кто-нибудь вскрикивал: «Киномеханика на мыло!», за стеной кинозала истошно визжали свиньи, там было подопытное хозяйство института, клуб занимал крыло бывшего княжеского сельхоздвора.
Сторож был однорукий, с войны, ружье его, по слухам, заряжено солью. Приближаясь к зав витаминным сектором Сьянову, сторож всегда спрашивал: «Закурить — не поделитесь?» Хотя Сьянов был некурящий и сторож это прекрасно знал. Получив учтивый отказ, он преспокойно скручивал себе цигарку из старой газеты и, довольный общением, тихонько следовал дальше. «Вероника, у мамы сегодня будет приступ!» — негромко взывал Сьянов. Луна скрывалась за облаком, но, когда выныривала, снова оказывалась точно над церковью, как наколотая. Видимо — заменяла крест. «Сейчас, папа, отстань», — далеко разносился спокойный голос. Запах душистого табака стелился, тяжело вздымался и наползал, мраморные львы принюхивались древними — желтеющими — ноздрями, прижимали уши и крепче втискивали тяжелые морды в потрескавшиеся лапы, хвосты же их вздрагивали и завивались, на кончике была легкая мраморная кисточка…
Нет, я не антропоморфист, поняла, я скорей — пантеист. Как Эразм Дарвин. Или, например, Гете. У нас с Гете небольшая разница только в масштабе.
Как это было? Было солнце. Безудержное. Голое. Бьющее. Озеро Тенгиз расстилалось до горизонта, все его двести километров можно было пройти по колено. В ленивой его протяженности лениво дрожало величие. Была лодка-плоскодонка с мотором, и на носу ее стоял Шалай с вечной своей кинокамерой. У Шалая было бронзово-невозмутимое лицо кочевника, узкие бедра атлета, обтянутые джинсами, выцветшими до цвета сухой пыли, длинные пальцы охотника и легкий прищур интеллигента, которому не нужна книжная мудрость, чтобы быть мудрым. Выше пояса он был голый и блестел, как монумент. Сейчас он был красивее всех, кого я когда-либо встречала, ибо он был тут — на озере Тенгиз — на единственном своем месте и при единственном своем деле, а я давно уже знаю, что точное попадание судьбы: человек-место-дело — дает уже не человека, но бога. Бог же есть совершенство.
Значит — повторяю, как любит говорить один мой знакомый — было солнце. Озеро. Лодка. Шалай. И я держала на коленях фламинго. Фламинго теряли сейчас маховые перья, и мы легко догнали его на своем моторе. Желтый глаз фламинго смотрел на меня с хорошо сконцентрированной ненавистью, вовсе даже не птичьей, но покорная вялость тела его была сейчас мудрее глаза. И потому — глаз он вовсе закрыл, будто бы совсем умер в моих руках от своей покорности. Только зло, часто, меленькими толчками билось в нем сердце. И злой этот пульс отдавался во мне — как током.
Я осторожно раздвинула белые, курьи, перья, и в меня ударила багряная алость, алая багряность — ударила, не знаю, как вернее сказать. Что-то неудержимо дикое было в самой ярости этих тонов, неестественно было чувствовать это в своих руках, держать это, это может только лететь и на лету сверкать. Фламинго чуть повернулся, шея его выгнулась еще неестественней, словно он поискал и нашел самую мертвую для себя и для меня позу. И в этот момент все мне вдруг опостылело. Солнце. Озеро. Лодка. Шалай со своей вечной камерой и своим единственным делом жизни. Я. Я. Я. Дело мое, которое столь текуче, неуловимо и ненадежно, будто размыто в солнце, в тенях, в желтой пронзительно соленой воде, среди людей и событий, что мне не охватить и не понять никогда…
Я медленно опустила фламинго за борт, в густую янтарно-соленую воду, только рачок артемия, фламингова пища, светится в ней живыми черными точками, и медленно разжала руки. Вялое тело невиданной птицы осторожно дрогнуло, неуверенно напряглось, осторожно ощутило свободу и рванулось прочь от меня…
Кругами какими я хожу вокруг школы, кругами, кругами. Но я как раз в этих своих кругах идеальная модель «обреченного атома» Резерфорда, вполне планетарная, с летящим по эллипсу электроном, который — в неостановимом лете своем непрерывно теряя энергию — должен необратимо свалиться внутрь себя, на ядро. Ядро — это школа. Электрон — это я. Но ведь, как всякому школьнику теперь известно, электрон все-таки не свалился, физики помешали.
Это все было уже под Москвой, в Орешенках, куда папу перетащил за собой из-под Пензы академик Сюкин. Сюкин был «опальный», так говорили, «ему оставили в Орешенках паршивенький институт, фактически — лабораторию, швырнули все-таки кость, чтобы Сюкин подавился», так говорили. Но Сюкин и не думал давиться. Он был маленький, быстрый, ходил всегда — в белом, похожий издалека на белого гуся, лохматые брови, четкая щеточка усов, много смеялся, смеясь, приподнимал верхнюю губу, будто щерился, и отчетливо блестели мелкие, молодые, грызуньи зубы. Академик был стар. Одинок. Детей не любил. Никогда не разрешал даже заходить в здание института.
