В переполненном бокале тайный хмель таится, кто — пришел, а кто — оставил, знают лишь провидцы. В заготовленных ответах сладок горький выем, глубину и силу света — знают лишь слепые. Завяжу глаза потуже шарфом черно-белым, кто случаен, а кто сужен — знает только тело. И бесстрашно ищут руки — кто идет навстречу, Новый год играет в жмурки, Старый — метой мечен.
Небольшая поправка: «тело» заменяем на «дело», всего одна буква, о всесильный русский язык, и будет как раз — для Него.
Машка написала странный автопортрет. Малюет она фломастерами, что — как полагают высокие профессионалы — несерьезно и даже вредно, но, с другой стороны, чтоб диалектика не дремала, мой же дружок-художник, коего я несравненно ценю как буйно практикующего теоретика, утверждает: «кажный человек — это неповторимый мир». Из неповторимого своего мира Машка извлекала посредством фломастеров довольно странный автопортрет, лицо — как маска, фиолетовое, но глаза живые, разрез их печален и кос, тоже — из маски, а на голубоватой ладони — оранжевая птица, проткнутая гвоздем, шляпка гвоздя — черная и торчит. Я испугалась. Чтоб человека протыкали гвоздями, это бывало, не удивишь. Но чтобы — живую птицу! «Машка, зачем ты ее проткнула?» — «Она—сама», — хмуро сказала Машка. «Почему?» — «Момент отчаяния». Люблю ее за формулировки. «А чего ты ее так держишь?» Собственно, Машка на этом автопортрете птицу вроде бы совсем и не держит, но эта странная птица словно бы сама собой вырастает из Машкиной ладони, тут ощущалась непонятно слитная связь и некая волнующая загадочность. Вот что мне особенно не понравилось. «Так это же я», — сказала Машка. «Ты ж вот!» — я ткнула в лицо-маску, которое меня тоже не больно-то радовало, мучнистое, стылое, но глаза в разрезе маски — живые. «Это тоже я», — согласилась Машка. Забрала свой автопортрет и удалилась к себе в комнату.
Опять второй день не была в школе, новый какой-то заход по старому следу, вчера доложила, что проспала до десяти, уже поздно, а сегодня утром сказала, что ночью у нее была ужасная температура, скачок под сто градусов. Врет, само собой: градусник у меня в столе и она его не брала. Пришлось поверить. В половине четвертого пришел Мирхайдаров, он Машке, оказывается, еще утром звонил, был в курсе. Принес аспирин и мед. Машка при нем отчаянно кашляла, чуть, бедная, не надорвалась. Потом за дверью стало потише, лишь небольшой — глуховатый — голос терпеливого классного воспитателя. Вдруг раздался Машкин высокий смех. Оборвался. Машка вылетела в коридор и сообщила, сияя: «Мам, мы с Мирхайдаровым сейчас уходим! Не беспокойся, вернусь». Мирхайдаров, тихонько мне улыбаясь, уже натягивал свою курточку. «А температура?» — для порядку спросила я. «Упала до нуля», — отчиталась Машка.
Без Машки был спокойный и тихий вечер. Айша спала, никто ее не дергал за хвост, не кричал — «умри», «стоять» или «ползи», она даже безмятежно похрапывала. Я читала Пригожина, как же я раньше-то Школы его не знала, грех один, ни точки бифуркации, в коей пожизненно пребываю, ни возможностей диссипативной структуры — как надежды и выхода для всего живого, тут, может, наконец и снимается непримиримое противоречие, столь страстно меня волнующее, Второго начала Больцмана и прогрессирующей, по Дарвину, эволюции. Или «прогрессирующий» бывает лишь паралич, грех один…
И никто мне моей драгоценной физикой в лицо не тыкал.
Машка вернулась поздно, здоровенькая и переполненная новостями. «У Мирхайдарова дома была!» — «Ну и как у него дома?» — «Чисто, — сказала Машка. — Пирожки ели с брусникой. Его жена знаешь как печет?!» — «Не знаю, — сказала я. — Могла бы принести матери». — «Обойдешься», — отмела Машка мои намеки. Толкнула Айшу ногой, заставила — лечь, встать, умереть и ползти одновременно. И все никак не могла успокоиться. «А чего ж ты не спросишь, зачем я туда ходила?» — «Ну зачем?» — «Чтобы душевно поддержать Ольгу Шевчук, вот зачем!» Что-то новенькое. Сроду не слышала, чтобы Машка бегала куда-то, чтобы кого-то душевно поддержать. «Ну поддержала?» — «Ага!» — «А чего Ольга Шевчук делает у Мирхайдарова?» — «Живет», — сказала Машка. «С какой стати?» — «А у нее папанька опять маму ударил», — сообщила Машка весело. Послушал бы Он! Но боюсь, что тогда Ему трудно было бы интересно работать с папанькой-Шевчуком. «Папанька позавчера пришел, ну, вроде — с работы, поздно, ударил маму, Ольга ему на руке повисла, он и Ольге врезал, у нее голова теперь распухла». — «А чего же ты веселишься?» — «Я разве веселюсь?»
Как я поняла, дальше было так. Вчера поутру в школу пришла мама Ольги Шевчук, дождалась перемены и нашла Мирхайдарова. Его найти просто — в кабинете либо в учительской. Ольга учится в Машкином классе, я ее знаю — смешливая девчонка с длинной толстой косой, такие косы давно уже вывелись, одна на всю школу. И мама Ольги Шевчук сказала Мирхайдарову как классному руководителю дочери своей Ольги, что она так жить больше не может, лучше отравится, выпьет что-нибудь, она уже решила — чего, а Мирхайдарову она поручает позаботиться о своей дочери Ольге и о ее младшем братишке Славике, который учится в другой школе и во втором классе. Другого выхода мама-Шевчук для себя не видит. Мирхайдаров, пока она говорила, раз пять сказал: «Не понял». А когда она замолчала, попросил Маргариту срочно его подменить в девятом «Б», взял маму-Шевчук под локоток, поймал на углу такси, усадил маму-Шевчук, сел сам, и они поехали. Сперва забрали из другой школы Славика, потом заехали к Шевчукам на квартиру, прихватили Ольгу и кое-какие вещи первой личной необходимости и со всем этим хозяйством уже прибыли на той же машине домой к Мирхайдарову, где все теперь и живут.
Папанька-Шевчук, обнаружив пропажу семейства, сперва бегал по всему дому и грозился, что все свое семейство прибьет, а когда никто не вернулся на ночь — скис. Проспался. И теперь всюду свое семейство разыскивает, так что ни Ольга, ни Славик в школах появляться пока не могут, чтобы их отец не нашел. И даже мама-Шевчук взяла дни за свой счет. Мама Ольги Шевчук мириться с папанькой не хочет, это уже — который раз, это — только до следующего, мама призвала к Мирхайдарову своего брата, он — летчик, с ним папанька будет вежлив, и этот летчик теперь добьется, чтобы папа-Шевчук освободил для семьи квартиру, срочно съехал к своей матери и подумал, как он будет жить дальше. Летчик советовал маме — подавать на развод. Мама-Шевчук плачет, не может решиться на развод, ей папаньку все равно жалко, она к нему привыкла, но Ольга со Славиком никак не могут привыкнуть, они бы, наоборот, с удовольствием развелись…
«Это тебе Мирхайдаров, что ли, рассказал?» — удивилась я. «Он расскажет, жди! Мне Ольга сама рассказала. Мирхайдаров наврал, что у Шевчуков ремонт, труба лопнула. Просил, чтоб я Ольге геометрию объяснила». — «А большая квартира?» — «Большая, — сказала Машка. Огляделась на нашей обширной кухне и честно поправилась. — Ну, не очень. Две комнаты, коридор широкий. Мирхайдаров и его сын будут спать в коридоре, Шевчуки — в одной комнате, а в другой — жена Мирхайдарова, это раз, отец Мирхайдарова, два, и мать жены Мирхайдарова, это три. Все вроде? Все! А кот в кухне». — «Расклад неплохой…» — «Я их к нам звала. Ольга хочет, мы бы с ней у меня в комнате жили. А мать стесняется. Славик — тоже против, ему у Мирхайдарова нравится. Ты чего, мам? Не надо было звать?» — «Ну, места-то у нас тут побольше», — осторожно сказала я. «Ничего, — успокоила Машка. — Мирхайдаров сказал, если еще что стрясется, он прямо сюда привезет…» — «Ну, не каждый же день у вас». — «Редко», — с сожалением признала Машка. «Школу опять проспишь», — для порядка напомнила я. «Ты что? — возмутилась Машка. — Мне нужно для Ольги все уроки списать. И недельное по алгебре. Я встану, не бойся». — «Угу», — сказала я. Все думала, как это у него быстро выходит, подхватил под ручку, в такси, туда-сюда, всех к себе. Ловко! «Жена, наверное, в восторге», — позволила я себе робкое сомнение. Но Машка вдруг обиделась: «У Мирхайдарова знаешь какая жена?! Ого-го!» Посыпались знакомые — Максовы — словечки: «козырная жена», «у его жены масло в голове есть». И так далее. «Я к ней, может, после школы на завод работать пойду. Ты не против?» — «Иди, чего там…»
