Или сидим вечером, давно уж спать бы пора. Вдруг: «Порисовать, что ли, на сон грядущий? Мне Мирхайдаров вчера после уроков фломастеры подарил. Показать?» Приманивает ее в школу подарками? Тоже мне — путь! «А зачем ты взяла?» — «Я, мам, тебя не узнаю. Он же от чистого сердца». — «Ааа, тогда, конечно». Не знаю, прав ли с моею Машкой ее классный руководитель. По-моему, он ее избалует. Но, с другой стороны, явно есть сдвиги, явно. Проблема школы, чтобы туда — ходить, постепенно как бы бледнеет. Это уже не проблема. По химии Машка даже приволокла «четверку», высоты невиданные. По географии — «пять», вроде бы заработано, с упоением рисовала карту. Биология — «два», только при отчаянном Машкином нраве и обширных ее познаниях в этом именно предмете можно добиться ей «двойки» по биологии. Подтекст тут понятен — не надейся, я «твоей» биологией заниматься не буду. Но, как всегда, уже вызывающий перебор! Мне стыдно смотреть в глаза преподавательнице биологии. Она Машку не видит. Машка ухитряется удрать, даже когда Мирхайдаров перед биологией неотступно прогуливается, так, для моциона, в районе раздевалки. Небось, перемену Машка высиживает в туалете, а после звонка Мирхайдаров вынужден — увы — пост покинуть. До чего все-таки нахальная у меня девка!
Нет, он с ней слишком добр. Попыталась как-то, в коридоре, поговорить насчет этого с Мирхайдаровым, пока Машка бегала вниз к почтовому ящику, так-то и минутки не выбрать, чтобы наедине. Высказалась я в том смысле, что я, например, не могу Машку непрерывно любить и холить, когда от стыда за нее на людей глаз уже не поднять. Он сказал: «Не понял. За детей не должно быть стыдно». — «Как это?» — не поняла теперь я. «Она же…» — попыталась я объяснить. «Приладится, — суховато остановил Мирхайдаров. — Будем любить, иначе нельзя». — «Ну, любите», — я махнула рукой. Может любить, пусть любит. Я очень часто — не могу. Тут Машка влетела снизу и заорала: «Мам, ты чего Мирхайдарову говоришь? Про меня?» — «Кроме тебя, и тем уже нету». — «Мы, Чудовище, говорили о физике», — спокойно объяснил Мирхайдаров, он и врать может, нет, не прост. «Ааа», — сразу поверила Машка. Я ей давно осточертела со своей физикой.
Семья и школа — уж не могли помочь, и крупного помола молчала — в звездах — ночь…
Мишу Ерголина, с которым нас неизменно разбирали в подпункте «разное», я совершенно случайно встретила не так давно в Мурманске. Завернула в знакомую кафешку, на углу возле морского порта, где мы когда-то любили писать а-ля Эренбург, а-ля Париж, чтобы — кругом моряцкий народ, шум, смех, а мы, вдохновенно лохматые и с пылающим взором, строчим чего-то бессмертного тут же за столиком. Нас в этой кафешке любили, гордились, что мы — «творим» на глазах бесцельно жующего человечества, привечали нас, порции давали — побольше, чаю — погуще, была даже официантка, ее звали Майя, которая держала для нас писчую бумагу, сама покупала, и пару исправных авторучек.
Кафешка теперь посолиднела, как и все кругом, было в ней аккуратно, спиртного не продавали, мы, правда, сроду его не брали, не до него было, пахло почему-то одеколоном, видать — от большой чистоты, но столики пустовали, бывало — не протолкаешься, нам официантки сберегали служебный. Я поскучала, потом подошла к буфету, буфетчица, вроде, была постарше остальных, спросила ее про Майю, фамилии я не знала. Буфетчица такой и не слыхивала. Тут кто-то тронул меня за рукав: «Рая, ты? Или извините…» — «Я», — сказала я. Но еще не узнала. Мужчина какой-то. Нестарый, морщинки на лбу глубокие, но крупные, даже морщины — крупные — меньше старят, чем мелкие. Добродушно-широкие губы. И вроде что-то знакомое в косоватом разрезе глаз. Ну, я в Мурманске подозреваю знакомого — в каждом встречном, так по лицам и шарю…
«Не узнаёшь?» — огорчился. «Погодите, сейчас…» — «Да Ерголин же, Михаил. Помнишь?» Как я сама не узнала? «Миша!» — заорала я, всколыхнув добропорядочную скуку кафешки. «Я! Я!» Мы обнялись, как братья. «Веришь, дома сижу, а что-то так и толкает: сходи за нарзаном, сходи за нарзаном. Встал и пошел. Предчувствие, веришь?» — «Верю! — орала я. — А я и не знала, что ты все в Мурманске» — «Куда денусь? Я тут рядом живу. Давай — прямо ко мне. Посидим. Жена будет рада. Я рассказывал!» Интересно, чего Мишка рассказывал? «Как мы тогда на качелях-то! Помнишь?» — «Еще бы!» Нам есть чего рассказать.
Мы вломились в квартиру, гремя нарзаном. «Поглядите, кого я встретил!» — закричал Миша. Сразу явились жена и два сына, почти что — взрослых, дружно обрадовались, ничего еще не поняв, коллектив сплоченный, я порадовалась за Мишку, жену его я совсем не помнила, она меня, небось, тоже, мальчишек не было тогда и в помине. «Рая, Горелова», — сразу сказала жена. Ее звали Люда, она меня не забыла, как славно. «Это друг моей юности, — нахально возвестил Мишка сыновьям. — Вместе работали. Рай, как тебя по отчеству?» — «Да зачем им мое отчество? Отстань от людей!» — «Александровна, верно, Рай?» Люда и это помнила, надо же, вот это память! «Ух, как мы тогда работали!» — ликовал Мишка. «С тобой поработаешь, как же!» — ликовала я. «А с тобой? Ты мне знаешь как тогда надоела, репей цеплючий!» — «А ты мне как?! Бумажная душа! Все пишешь бумажки? Руководишь?» — «Некогда бумажки писать. Да, руковожу. Я по специальности руковожу. Начальник строительного треста!» — «Знай наших!» — гордо сказала я.
Мишкины сыновья почтительно и даже завистливо внимали нашему ликованью: учились, глядя на нас, дружить в своей теперешней юности. «Мы новый Дом междурейсового отдыха как раз сдаем. Дворец! Я тебе завтра покажу». — «Делом занялся? Я боялась — завязнешь в своих инструкциях». — «Да что ты, Рай! Я ж тогда еще не сформировался как личность!» Во Мишка шпарит. Как по писаному. Я бы хотела с ним сейчас на той качельной доске покачаться. Мы бы сейчас поговорили! «А теперь сформировался?» Вверх-вниз. «Еще как!» Вниз-вверх. И огромное солнце над белой ночью. «Сейчас, Мишенька, проверим. Что такое „нюанс“?» Люда захохотала. Может, соседка тогда и не соврала, что он ляпнулся в обморок с кухонной табуретки? Работал же допоздна, на совесть. «Тончайший оттенок, Раечка!» Вверх-вниз. Дома кругом светлы и прозрачны, южнее — такой прозрачности не бывает. Акварель — это север. «А миазм, Мишка? Миазм?» — «Запах, нюансов не уточняю». Вниз-вверх. А тишина? А сопки? «Еще спроси!» — «Спрошу. Субкультура?». И это он знает. «Экзистенциализм?» — «Ну, Рай, старо!» Даже стыдно, тоже мне вопрос. Я поднапряглась. «А эксергия, Миш?» Он, наконец, не знал. Я — тоже не знала, так, весьма смутно. Снова ничья.
Хорошо.
«А Рыжика уже видела?» — «Как?» Понятия не имела, что Рыжий — в Мурманске, он куда-то в Сибирь подался, я его потеряла напрочь, никто мне не говорил, что он тут. «А никто не решился, — довольно сообщил Миша Ерголин, — потому что Владимир Прокопьич у нас теперь — большой человек, к нему на прием надо записываться». — «Да я всегда считала, что Рыжий далеко пойдет. Где?» Миша Ерголин объяснил, как Володьку найти, домашнего адреса он не знает, а служебный — все знают. «Видаешь Рыжего?» — «Иногда. Если на совещании…» — «Я Владимира Прокопьича как-то возле кино встретила, — уважительно сказала Люда, молодец Рыжий, научился — себя поставить, совсем же этого не умел. — Он со мной поздоровался…» — «Еще бы он не здоровался», — засмеялась я. «Всякое бывает с людьми», — философски заметил Мишка, тоже стал философ.
Утром я отправилась на охоту за Рыжим. Радостное предвкусие нашей встречи приподнимало меня над обыденным тротуаром, и я следовала к Володьке как бы уже по воздуху, на воздушной подушке любви и ностальгии. Нашла быстро, это здание и при мне уже было. Секретарша у Володьки молоденькая, небось — после школы, она сказала мне чинным ученическим голосом: «К товарищу Рыжику запись на этот месяц уже закрыта. Пройдите, пожалуйста, к заместителю, у него как раз прием». Я пришла в совершенный восторг. От заместителя наотрез отказалась. «Владимир Прокопьевич вас, к сожалению, не смогут принять, — огорчилась за меня секретарша. — Они работают». — «А сколько их там?» Я кивнула на кабинет за исправной кожей и с кнопками. «Они там один», — объяснила секретарша. Восторг мой уже не имел пределов. «А личную записку передадите?» Девочка посомневалась, но мой ликующий вид, наверное, ее убедил, что лишней заботы Владимиру Прокопьичу от меня не будет. «Пишите», — разрешила она. Я накорябала: «Рыжий, впусти! Это — я». Думала, сейчас как выпрыгнет из кабинета, ну — будет крику! Девочка чинно вышла обратно и объявила с искренней за меня радостью: «Взойдите, пожалуйста, Владимир Прокопьевич вас ожидают».
