Итикуро замыслил кого-нибудь убить и обеспечить себе год сытой жизни.
…Это произошло в ту пору, когда сакура, которая росла вдоль тракта вперемежку с криптомерией и кипарисом, роняла свои цветы. Смеркалось. К домику Итикуро подошли путники — мужчина и женщина, вероятно муж и жена. Ему лет за тридцать, ей двадцать три — двадцать четыре. Молодые супруги наслаждались путешествием одни. Скорее всего, это были богатые крестьяне из Синею.
„Не этих ли двоих выбрать в этом году?“- подумал Итикуро, присматриваясь к их одеждам.
— А что, до Ябухара не очень далеко?
Мужчина стоял перед домом и перевязывал шнурки соломенных сандалий.
Итикуро не успел и слова сказать, как из кухни пришла о-Юми:
— Нет, нет, недалеко. Вот только извольте пройти этот перевал — и половина пути позади.
Услышав эти слова, Итикуро понял, что коварный план у о-Юми уже готов и она сообщает ему об этом.
До Ябухара было больше двух ри,[8] но о-Юми неспроста сказала неправду: обычно под покровом темноты Итикуро по тайной тропе добирался до станции и там нападал.
Гость и представить себе не мог такого злодейства. В ответ на слова о-Юми он сказал:
— В таком случае хоть чаю, что ли, выпьем.
В первую западню он с молодой женой уже попал.
Женщина развязала красные тесемки шляпы и села, прильнув к мужу.
Они побыли здесь с полчаса, дав отдых уставшим ногам. Затем уплатили хозяевам и направились в сторону долины Когисо, опускаясь с перевала. Ночная синь окутывала долину…
Как только фигуры молодых растворились в вечерней дымке, о-Юми сделала Итикуро знак. Тот заткнул за пояс меч и направился за ними, как охотник, преследующий дичь. Он быстро бежал по крутой тропинке вдоль реки Кисо, справа от тракта.
Когда Итикуро добрался до аллеи, за которой была станция Ябухара, длинный весенний день сменился ночью. Белый круг луны слабо освещал вершины гор Кисо.
Вдоль тракта островками росли ивы. Итикуро спрятался под ними и стал выжидать.
В глубине души даже он, привыкший творить зло, не мог не чувствовать, насколько это жестоко — отнимать жизнь у двух ни в чем не повинных людей, да еще во время их радостного путешествия. Остановиться на полпути и так явиться пред глаза командовавшей им о-Юми? Это невозможно. И в то же время не хотелось проливать кровь этой пары. „Не надо бы им сопротивляться напрасно. Если они сами отдадут деньги и одежду, я не стану их убивать“, — думал Итикуро, все более желая такого исхода. Между тем показались быстро приближающиеся фигуры мужчины и женщины. Молодые люди не ожидали, что путь так далек, и шли торопливо, молча помогая друг другу. Видно было, что дорога утомила их.
Как только они приблизились к ивняку, Итикуро выскочил на дорогу и стал извергать привычные угрозы. Но — он так и предполагал — мужчина не испугался: заслонив собой жену, молодой человек выхватил меч и приготовился к бою. То, на что надеялся Итикуро, с самого начала расстроилось, это привело его в замешательство. Тем не менее он грозно закричал:
— Эй вы, путешественники! Будете сопротивляться — лишитесь жизни! А мне вы не нужны. Спокойно отдайте деньги, одежду и уходите.
Мужчина несколько секунд вглядывался в лицо грабителя.
— А-а! Так ты — хозяин чайного домика?! — с негодованием воскликнул он.
„Теперь им конец! — мелькнуло в голове Итикуро. — Они узнали меня, и сейчас уже нельзя оставлять их в живых, не то нам самим не спастись“.
Путешественник в негодовании набросился на Итикуро, но тот ловко увернулся и нанес ему удар в затылок. Со страшным стоном мужчина упал навзничь.
Спутница его, казалось, потеряла рассудок. Она присела на корточки у края дороги, ее трясло от страха. Итикуро не в силах был поднять на нее руку. „И все-таки, — подумал он, — не стану менять свою жизнь на жизнь этой женщины“. Возбуждение, переполнявшее его, когда он убивал ее мужа, еще не остыло. Держа над головой обагренный кровью меч, Итикуро приблизился к женщине. Она, сложив руки, молила о пощаде и так впилась в него глазами, что он не находил в себе воли опустить меч. „Но я должен ее убить!“ И тут вдруг взыграла в нем алчность. Он подумал, что, убивая, не надо портить ее наряд. Итикуро снял с пояса полотенце, подошел к женщине сзади и стал душить ее…
Убив обоих, Итикуро внезапно почувствовал чудовищный страх и понял, что ни одного мгновения не может больше здесь находиться. Поспешно сняв с убитых пояса, одежды, он со всех ног бросился бежать, все время ощущая тревожное чувство, будто кто-то бежит за ним. На его счету более десяти убитых. Но то были седые старики, купцы и прочий такой люд. А сейчас — совсем молодые муж и жена. Молодых он не трогал…
Терзаемый угрызениями совести, Итикуро вернулся домой и, не успев войти, словно что-то бесконечно омерзительное, бросил о-Юми одежду и деньги.
О-Юми — верна себе — прежде всего с привычной невозмутимостью, не торопясь, сосчитала деньги. Их было меньше, чем она ожидала, — всего лишь двадцать рё с небольшим. Затем взяла одежду убитой.
— О! Кимоно из дорогого шелка „хатидзё“! Да к нему еще нижнее кимоно из шелкового крепа! — вырвался у о-Юми возглас, на который способна только женщина при виде красивых нарядов. Но тут же добавила: — Послушайте, а где же украшения для прически? — Она повернулась к Итикуро и спросила так, словно учиняла допрос.
— Украшения? — переспросил он, с трудом сознавая, что она говорит.
— Да, да! Украшения для прически. К этому кимоно с таким нижним платьем должна быть и гребенка, и заколка. Я ведь глядела на нее во все глаза, когда она надевала свою плетеную шляпу. Не иначе, у нее были украшения из черепахи.
Итикуро не знал, что ответить. Он и не подумал об украшениях.
— Послушайте! Неужели вы забыли о них?! Украшения из черепахи — это ведь не меньше семи-восьми рё! Вы что, впервые на разбой вышли? Зачем же было убивать? Убить женщину, так разодетую, и забыть про украшения!.. Сколько времени уже занимаетесь этим промыслом!.. Да что вы за грабитель!.. Ну скажите же что-нибудь! — О-Юми, не переставая, грызла Итикуро. Голос ее звучал властно.
Сердце Итикуро и так разъедало раскаяние за то, что он убил молодую пару, а эти речи причиняли ему еще больше муки. Его нисколько не беспокоило то, что он забыл снять украшения с убитой и оказался никудышным грабителем. „Убивая этих людей, я думал только о том, какое великое зло совершаю. Мне было совсем не до этих украшений“. Итикуро и сейчас не жалел о них. Да, он опустился до грабежа и насилия, из корысти убивал людей. Но он никогда не жалел, что, подобно шакалу, не обгладывал кости своих жертв. О-Юми же, напротив, даже это ношеное нижнее белье приняла как должное и вот разглядывает его. Ненасытная жадность этой женщины требовала еще и украшений, на которые злодей Итикуро не обратил внимания…
Все это вызывало в Итикуро все большее отвращение к о-Юми. Она же, не подозревая о том, что творится в его душе, продолжала:
— Послушайте! Сбегайте-ка туда! Стоит ли стесняться брать то, что с таким трудом попало в руки? Нам и не пристало стесняться. — Ее лицо выражало самодовольство, она как будто была убеждена в своей безусловной правоте.
Но Итикуро молчал.
— Ох! Неужто вас задели мои придирки?… Ну, Итикуро! Вам не хочется идти? Хотите упустить такую добычу — почти десять рё?! — упорствовала о-Юми.
Итикуро всегда поступал так, как она хотела. Но теперь его разрывали мучительные сомнения. В мыслях он был далек от того, что она говорила, и не отвечал.
О-Юми в конце концов не выдержала:
— Как ни уговариваю-не идет! В таком случае пойду сама! Куда идти? Там, где обычно?
Ненависть к ней становилась настолько велика, что избавиться от этой женщины хотя бы на миг было счастьем. Чтобы она скорее ушла, он отрезал:
— Сама знаешь! Где всегда — в сосновой аллее перед станцией Ябухара.
— Так я пойду. Хорошо, что ночь лунная, светло на улице… Ох, сколько с вами, господин грабитель, хлопот! Разве можно быть таким 'бестолковым? — Не переставая ворчать, о-Юми подобрала подол кимоно, сунула ноги в сандалии и понеслась по дороге, освещаемой луной.
