Белогорские футболисты быстро протопали в свою раздевалку, не обращая внимания на насмешливые реплики динамовских болельщиков, толпившихся в вестибюле, и только Бурицкий огрызался, вертя головой направо и налево, и тряс кулаком...

Обратно ехали в той же машине.

Хотя настроение у динамовских руководителей было не слишком праздничное, они все же собирались вместе с Семеном поехать куда-то отметить победу. Звали и Малахова, но он сказал, что приедет позже. Его высадили возле гостиницы. Малахов разделся внизу и, не подымаясь в номер, прошел в ресторан.

Он сразу увидел Румянцева. И тот заметил Малахова и улыбнулся ему, и Малахову ничего не оставалось, как подойти и сесть за его столик.

Рядом с Румянцевым сидел его помощник, тоже совсем молодой человек, со значком первого разряда на пиджаке.

– Как впечатление, Василий Игнатьевич? – спокойно спросил Румянцев, но по его возбужденно косящим глазам Малахов прочел его истинное самочувствие.

– Что же, проиграли глупо. Но в Белогорске вы их накажете, я думаю...

– И думать нечего! – запальчиво перебил Румянцев.

– У нас их видно не будет! Видно не будет – понимаете? – торопливо проговорил его помощник.

Румянцев привстал со стула.

– Не верите, Василий Игнатьевич! А вот приезжайте нарочно!

– Да мы их как хотим сделаем. Гарантирую. Ничего у них нет, – скороговоркой палил помощник. – Ни паса нет, ни ударов, никакого понятия игры...

Оба тренера вперебивку, азартно и зло поносили динамовцев, хотя в действительности, наверное, они вовсе так и не думали. Просто в них кипела обида, и нужно было излить ее, и тут как раз подвернулся Малахов и принял на себя весь этот взрыв бахвальства, угроз и запоздалой воинственности. Малахов знал, как необходимо бывает «отвести душу» после поражения. Поэтому он терпеливо слушал, кивал и лишь изредка вставлял свои замечания.

Наконец, когда оба выговорились, Румянцев спросил:

– А кто из ребят вам больше понравился, Василий Игнатьевич?

Малахов чуть было не сказал «Бурицкий», но вовремя удержался и назвал кого-то из нападающих и вратаря.

– А центральный защитник не понравился, что ли? – спросил Румянцев недоверчиво.

– Он тоже ничего, – кивнул Малахов. Он нагнулся к тарелке и сразу поперхнулся горячим супным паром. Откашлявшись, начал быстро и сосредоточенно есть.

– А мы считаем Бурицкого лучшим. Номер один, – сказал Румянцев.

– Сегодня он играл как никогда, – сказал помощник. – Просто классно. Просто исключительно сегодня играл.

Наклонившись к Малахову, Румянцев сказал вполголоса:

– Вот он сидит, через два стола.

– Я его помню, – сказал Малахов.

Он посмотрел и увидел Бурицкого, сидевшего к нему спиной. Бурицкий сидел не поворачивая головы. В его напряженно вытянутой прямой спине было что-то фальшивое. Наверное, он знал, что сзади сидит Малахов.

Румянцев и его помощник уже пообедали, но не вставали из-за стола. Им очень нравилось разговаривать с Малаховым, и, главное, они были убеждены в том, что он всецело на их стороне. Они делились с ним своими заботами, советовались по разным серьезным и пустяковым делам, выпытывали у него футбольные сплетни. Он был человеком из высшего мира, в который они мечтали попасть. А Малахов испытывал нестерпимое чувство неловкости, разговаривая с этими простыми ребятами, которые слушали его с таким жадным вниманием и так преданно верили каждому его слову.

Наконец они простились и ушли. У них были билеты в кино. Футболисты ушли еще раньше. Выпив стакан крепкого чая с пирожным и расплатившись, Малахов посидел некоторое время один за пустым столиком. Без четверти восемь он поднялся. Он вспомнил совет Семена и зашел в буфет. Малахов водки не пил и из всех вин предпочитал полусладкое шампанское, но этого вина в буфете не оказалось, и Малахов купил портвейн «Три семерки» и попросил завернуть несколько бутербродов.

Подымаясь в лифте, Малахов с беспокойством вспомнил об инженере. Ему не хотелось, чтобы инженер присутствовал при его разговоре с Бурицким. «Придется зайти в спальню, – подумал он. – В крайнем случае можно в ванной перекинуться».

В номере было темно, и у Малахова отлегло от сердца. Он зажег настольную лампу в гостиной, снял пиджак и лег на диван, положив ноги на валик. Внезапно он почувствовал всю сокрушительную усталость этого длинного дня. Может быть, из-за усталости так испортилось настроение? Ведь все шло как нельзя лучше: он ловко сумел назначить Бурицкому свидание, и Бурицкий обещал прийти, и Белогорск проиграл. И никто из этих бедняг не догадывается, зачем он здесь. Все прекрасно. Оказывается, не такой уж он неспособный в этих делах. Просто ловкач...

Раздался негромкий стук в дверь. Малахов взглянул на часы: было ровно восемь.

– Здравствуйте, Василий Игнатьевич, – сказал Бурицкий, скромно и почтительно стоя на два шага от двери.

«Имя-отчество разузнал, – мелькнуло у Малахова. – Хороший признак».

– А-а!.. Здоров, здоров! – громко сказал он. – Заходи, брат…

Малахов распахнул дверь и жестом пригласил Бурицкого в комнату. Сели к столу. Бурицкий был свежевыбрит, его курчавые волосы влажно блестели, кожа на лице лоснилась, и от него шел мощный запах тройного одеколона. У него был вид жениха, пришедшего с воскресным визитом.

– Что, Володя, расстроился? – спросил Малахов, улыбаясь.

– Ясно, Василий Игнатьевич. Отдали игру по дурочке, – по-детски обиженно проговорил Бурицкий. – Главное, я его за полметра от штрафной снес...

– Считаешь, неправильный был пенальти?

– Ясно неправильный!

– Ну ничего! В Белогорске вы их накажете.

Бурицкий кивнул, но как-то не очень уверенно. Его круглые ярко-синие глаза смотрели на Малахова выжидательно. Малахов вынул из тумбочки бутылку портвейна и поставил на стол.

– Не откажешься?

– Спасибо. Я вообще не пью, – сказал Бурицкий, краснея.

– Ну-ну! Я понимаю, спортсмену пить не положено. Но это ведь дамский напиток – можно по баночке.

Бурицкий взял бутылку жилистой смуглой рукой, повертел, разглядывая этикетку, и осторожно поставил на место.

– Честное слово, не пью, Василий Игнатьевич.

– Понятно, понятно...

Малахов налил два стакана и выложил на тарелку бутерброды.

– За знакомство, – сказал он.

Они чокнулись. Бурицкий сделал два глотка, аккуратно согнутым запястьем вытер уголки рта и поставил стакан.

«Правда не пьет. Ну и парень! – подумал Малахов. – Ах, как он мне нравится!»

Надо было приступать к делу. Но Малахов никак не мог заставить себя произнести первые слова. Странное чувство: не то чтобы какая-то неловкость или щепетильность, а что-то совсем другое мешало ему начать.

И он завел разговор о состязании, говорил, что ему понравилось в игре Бурицкого и что нет, и как надо относиться к проигрышам, и как тренироваться, и у каких футболистов учиться, и что делать зимой. Бурицкий слушал очень внимательно, и чувствовалось, что он необычайно польщен тем, что Малахов, ветеран футбола, так долго, серьезно и доброжелательно с ним разговаривает. Наверное, он был уверен, что для этой отеческой беседы Малахов и пригласил его. И, наверное, ужасно гордился собой: вот, мол, как я играю – сам Малахов меня отличил от всех!

И чем явственней Малахов понимал это, тем труднее было ему перейти к деловой части. У него просто язык не поворачивался предложить Бурицкому такое дело. И он бессмысленно тянул время, томясь собственной нерешительностью.

Он стал расспрашивать Бурицкого о его жизни, о его семье и работе. Узнал, что Бурицкий работает механиком на автобазе, что у него мать, жена и к весне родится ребенок. И тогда ни с того ни с сего Малахов начал рассказывать о своих двух девочках-близнецах, которые учились уже во втором классе. Он вспомнил о тяжелом времени, когда они родились: сразу после войны. Он вернулся из армии, приехал с женой в родной город. На месте города были пепелища и свалки камней на огромном пространстве. Они жили в подвале бывшего рыбного магазина. Жена звала в Ленинград, и у него была возможность попасть в зенитовский «дубль», но он почему-то не поехал. Сейчас трудно вспомнить почему. Ведь тогда не было даже команды, не было никого из ребят. Кое-кто вернулся позже, стали приходить молодые, и команда понемногу склеилась. А через полгода ее уже называли грозой чемпионов. Потом были громкие годы, внезапная известность, поездки в Москву, и первые неудачи, и первые признаки того неотвратимого бедствия, которое называется «возрастом». И ночи без сна, полные горького отчаяния, и зависть. И самое страшное то, чего, казалось, нельзя пережить: последняя игра. Но и это прошло. И началось новое. Жизнь в Москве, школярство, ученические заботы...