Прежде, чем начать, мать каждый раз ласково проводила ладонью по истрескавшимся корням черного инжира, срывала его широкий шероховатый лист и долго разглаживала его на своем колене — листья черного инжира казались ей такими похожими на руки мужа… И только после этого начинала она говорить:
— Вы видите, дом наш совсем развалился. — Тут она умолкала, исподлобья обводила сыновей взглядом, чтобы понять, как действуют на них ее слова. — А что поделаешь, ведь построен он давно… Правда, эти старые дома, бывает, держатся и по сто, и по двести лет… Наш же сделала таким война. Если бы не военное время, не танки — он еще стоял бы себе и стоял…
Гюльсафа медленно перевела взгляд на дом. Туда же следом за ней посмотрели и сыновья.
— Вот видите, задняя стена снова дала трещину. Может быть, она только снаружи пошла, а может — и на всю толщину. Боюсь, что как раз на всю толщину, и значит в один прекрасный день дом рухнет и останусь я под его развалинами… Вы что думаете, я за себя боюсь? Смерти? — Гюльсафа пренебрежительно улыбнулась, но все же сквозь эту улыбку явственно проступала печаль. — Не смерти я боюсь, нет! Я за вас боюсь, за вас беспокоюсь. Не хочу, чтобы опозорились вы перед людьми. Ведь будут люди говорить, что сыновья Махмуда дали разрушиться отчему крову, даже избенки жалкой после себя не оставили там, где родились… Земли у нас, слава богу, достаточно, каждый из вас может себе дом поставить, где захочет. Подумали бы от этом… Врагов ведь всегда больше, чем друзей, так не делайте же, чтобы люди смеялись над вами. Будете хоть когда-нибудь приезжать сюда, детей с собой привозить — и вам хорошо, и наши с отцом души порадуются, глядя на вас с того света… А сад? Половину деревьев уже пора вырубать, такие они старые. Разве у меня есть на это силы? Я уже даже и сучья обрезать не могу… Вы только посмотрите — это уже не сад, а лес какой-то дикий — вон как проклятая вишня разрослась, весь угол заполонила… А забор? Весь под копытами скота развалился, давно пора новый ставить, не бывает ведь сада без забора… Привезли бы, посадили бы новые саженцы. Фруктовые деревья — это всегда фруктовые деревья, они вам за заботу воздадут сторицей — хорошие плоды по домам отвезете, падалицу высушите, зимой будете есть… А тень от деревьев — она ведь летом дорого стоит — будут ваши дети в жару отдыхать в этой тени… Позаботьтесь о доме на радость друзьям, назло врагам. Когда жив был ваш покойный отец, наш сад загляденьем был, душа радовалась. Все вокруг нашему саду завидовали… А с другой стороны, сад был нашим кормильцем — сколько фруктов мы продали прямо здесь, у ворот…
Каждый раз, заканчивая разговор, мать весело говорила: «Ну ладно, вставайте, даст бог, все будет в порядке. Пойдемте, пообедаем все вместе. Честное слово, когда я вижу вас всех вместе за столом, у меня аппетит улучшается».
И каждый раз после этого разговора под черным инжиром, мучаясь от бессонницы, Кафар думал об отце. Он умер внезапно — всю войну прошел, а погиб под поездом… Когда приехали дети, он уже скончался, так и не успев дать сыновьям последнего напутствия.
Не раз казалось Кафару такими ночами, что он видит отца воочию, отец смотрит на него и вот-вот заговорит. Порой Кафару казалось, что если отец заговорит с ним — он ему ответит. А Кафар так много мог бы рассказать ему.
Почему-то отец всегда виделся ему верхом на лошади. Ему казалось, что отец сначала рассматривает дом, объезжает двор, сад, и наконец, подъехав к треснувшей стене, долго стоит там, а потом, не обращая внимания на зов матери: «Ты так давно ушел из дома, голоден — иди, хоть немного перекуси», — исчезает. И казалось, что мать жалуется ему вслед: «Как будто враги его в доме, снова не поел, не попил, уехал, как будто кто-то среди бела дня у него колхозные поля разворует…»
И каждый раз после такой ночи Кафар задавал себе вопрос: а не виделось ли то же самое матери? Ему хотелось спросить у нее об этом, но он не решался, боясь разбередить ее рану.
А однажды получилось так, что утром они остались вдвоем, и Кафар вдруг проговорился, что видел ночью отца.
Мать вздрогнула, словно что-то больно кольнуло ее. Она жалобно посмотрела на сына и спросила:
— Значит, он и тебе сегодня приснился?
— Ну, не то чтобы приснился… Но как живого видел. — А он с тобой говорил о чем-нибудь, о чем-нибудь спрашивал?
— Н-нет…
— Это потому, что он ушел из мира, не дав вам последнего благословения, унес последние слова в сердце.. — Гюльсафа вдруг прижалась к сыну. — Несчастный и ко мне приходит по ночам. Каждый раз, как я делюсь с вами своим гррем под черным инжиром, он непременно мне снится.
— Ас тобой что — разговаривает?
— Разговаривает. Как думаешь, что он сказал в этот раз? — Кафар пораженно смотрел на мать. — Тебе, говорит, хорошо — собрала вокруг себя детей, разговариваешь с ними, смеешься, а я так далеко от вас остался… Так иди же, говорю, кто тебя не пускает? Как я ни стараюсь, говорит, не могу Гияса с собой забрать. Он, говорит, человек больной, на кого я его там оставлю… Даже на том свете о других продолжает беспокоиться! Стал жертвой Гияса, и снова переживает за него…
Махмуд, отец Кафара, попал под поезд, когда вез в больницу своего фронтового друга Гияса. Мотор машины заглох на переезде, прямо на рельсах, а тут поезд. Шофер бросил машину и бежать. Отец попытался вытащить Гияса из кабины, но не успел, и оба они оказались под колесами…
На следующий день Гюльсафа собирала всех своих внуков и шла с ними в сад. Там они сгребали в большую кучу опавшие листья, сухие ветви, прочий мусор; все это торжественно сжигалось на костре. Сама Гюльсафа, не удержавшись, брала топор, принималась обрубать запущенную вишню. Из года в год разрасталось огромное дерево, стало уже помехой в саду.
Кафар отнимал у нее топор, и Гюльсафа возвращалась к костру, к внукам. Она разговаривала с ними нарочно громко — чтобы слышно было соседям:
— Вот, мои дорогие, ваш папа поставит дом вон там, в верхней части сада. А дяди ваши — там, один тоже вверху, другой — чуть пониже. А вообще-то, я бы на их месте строила все дома рядом. Слава богу, места столько, что никто никому мешать не будет. Ну, что, права я, мои родные?
И дети хором кричали: «Права, права, пускай будут рядом, мы тогда будем все вместе играть!»
— Вот и молодцы. Где многолюдно, там и весело, вам и скучать некогда будет.
А соседки, слыша эти слова, говорили:
— Поздравляем тебя, Гюльсафа. Опять собрала вокруг себя внуков. О чем это вы там с таким удовольствием советуетесь?
— Дай бог и вам всегда праздников. Дети приехали — надо посоветоваться, где строить новые дома, как их строить…
Сияло в такие минуты лицо Гюльсафы, и даже не вспоминала она ни про давление, ни про сердце.
— Ах, Кафар, — призналась она однажды, — когда вы приезжаете — я совсем забываю, где у меня сердце.
Гюльсафа советовалась и с соседками. «Хочу, — говорила она, — чтобы Кафар себе двухэтажный дом построил. Я бы тогда могла утром или вечером подниматься на второй этаж, пить на веранде чай, рассказывать моим деткам сказки и смотреть оттуда на двор, на сад. Ведь если смотреть сверху — и двор, и сад видны как на ладони… Хочу, чтобы дом был двухэтажный и чтобы не похож был на все другие».
Когда Кафар слышал все это, он еще острее ощущал свое бессилие, свою беспомощность. Он понимал, что при нынешней своей жизни ничего не сможет сделать, чтобы исполнилась мечта матери, и от этого еще сильнее терзалась мукой его душа. И еще сильнее становился его страх, что мать, как и отец, умрет неожиданно, и тогда несбывшаяся ее мечта ляжет на сердце тяжелым камнем, превратится в вечную рану, которая станет жечь его до самого последнего дня…
…Оба, и отец, и сын, смотрели на загипсованную ногу. Она опять так чесалась, что Кафар не находил себе места. Он прекрасно понимал, что царапай, не царапай сверху, хоть все ногти обломай, а все равно это не поможет; но остановиться он уже не мог — так он все-таки хоть что-то предпринимал, чтобы утишить зуд. А зуд, казалось, наоборот, становился еще сильнее.
