Марианна оглядела это роскошное и впечатляющее убранство со смесью изумления и беспокойства.

– Это и есть… моя комната? – спросила она, в то время как слуги вносили ее багаж.

Донна Лавиния открыла окно, затем поправила громадный букет жасмина в алебастровой вазе.

– Это комната всех княгинь Сант'Анна уже больше двух веков. Она нравится вам?

Чтобы избежать ответа, Марианна нашла другой вопрос:

– Все эти зеркала… Для чего они?

Она сразу же почувствовала, что этим вопросом поставила экономку в затруднительное положение. Усталое лицо донны Лавинии слегка передернулось, и она пошла открыть дверь, ведущую в небольшую комнату, словно вырубленную в белом мраморе: купальню.

– Бабушка нашего князя, – сказала она наконец, – была женщиной такой неописуемой красоты, что она хотела иметь возможность непрерывно созерцать ее. Она и приказала установить эти зеркала. С тех пор они тут.

В ее голосе ощущалось сожаление, и это заинтриговало Марианну. Странности семьи Сант'Анна все больше разжигали ее любопытство.

– Где-нибудь в доме, безусловно, должен быть ее портрет, – сказала она, улыбаясь. – Я с удовольствием увидела бы его.

– Был один… да и тот погиб в огне. Госпожа желает отдохнуть, принять ванну, подкрепиться?

– И то, и другое, и третье, если вы не возражаете, но прежде всего ванну. Где вы поместите мою горничную? Я хотела бы иметь ее под рукой, – добавила она, к заметной радости Агаты, которая с самого входа в виллу шла только на цыпочках, словно в музее или храме.

– На этот случай есть небольшая комната в конце коридора, здесь, – ответила донна Лавиния, отодвигая скрывавшее дверь лепное панно. – Там поставят кровать. Сейчас я приготовлю ванну.

Она хотела выйти, но Марианна удержала ее:

– Донна Лавиния…

– Да, ваша светлость?

Взглянув прямо в глаза экономке, она тихо спросила:

– В какой части дворца находятся апартаменты князя?

Донна Лавиния явно не ожидала такого вопроса, впрочем, вполне естественного. Марианне показалось, что она побледнела.

– Когда он бывает дома, – с усилием проговорила она, – наш господин живет в правом крыле… противоположном этому.

– Хорошо… Благодарю вас.

Сделав реверанс, донна Лавиния исчезла, оставив Марианну и Агату наедине. Миловидное лицо девушки выдавало страх, и от обычной уверенности развязной парижанки не осталось и следа. Она сложила руки, как ребенок перед молитвой:

– Неужели… мы долго останемся в этом доме, мадемуазель?

– Нет, я надеюсь, что не очень долго, Агата. Разве он вам так не нравится?

– Он очень красив, – сказала девушка, бросив вокруг себя недоверчивый взгляд, – но он мне не нравится. Не могу понять, почему? Пусть мадемуазель простит меня, но мне кажется, что я никогда не смогу прижиться здесь. Тут все так отличается от нашего…

– Все же распакуйте мой багаж, – со снисходительной улыбкой сказала Марианна, – и не бойтесь обращаться к донне Лавинии, экономке, за всем, что вам понадобится. Она симпатична и, по-моему, добра! Ну-ка, смелей, Агата! Вам нечего бояться здесь. Просто непривычная обстановка, усталость с дороги…

По мере того как она говорила, Марианна заметила, что, пытаясь успокоить Агату, она в действительности обращается к себе. Она тоже чувствовала себя странно подавленной с того самого момента, как они пересекли высокую ограду этого необычайного и великолепного поместья, тем более что она не замечала никаких осязаемых признаков какой-либо опасности. Это было что-то более тонкое, какое-то нематериальное присутствие. Без сомнения, присутствие того, так тщательно скрывавшегося человека, для которого эта вилла была основным обиталищем, где он, вероятней всего, предпочитал пребывать. Но было еще что-то, и Марианна могла поручиться, что это «что-то» находится в самом помещении, словно тень женщины, установившей когда-то все эти зеркала, еще блуждала, неосязаемая, но властная, в этих комнатах, расположенных вокруг святилища, в котором громадная позолоченная кровать была алтарем, а маскарадные персонажи на потолке – верными прихожанами.

Марианна медленно подошла к одному из окон. Может быть, из-за английской части в ее крови она верила в привидения. Высокая психическая организованность делала доступными массу ощущений, которые прошли бы не замеченными менее сложным организмом, чем ее. И в этих апартаментах она «ощущала» что-то… Выступающая часть фасада мешала увидеть другое крыло дома, но взгляд проникал до лужайки с белыми павлинами и останавливался на водонапорной башне, похожей на гигантское чудовище, с силой извергавшее вспененную воду в широкий бассейн с двумя группами неистовых лошадей по бокам. В этой ярости, так резко контрастирующей с безмятежной изумрудностью парка, Марианна видела некий символ скрытой, но могучей силы, таящейся в глубине обманчивого спокойствия. В сущности говоря, это клокотание воды, этот вздыбившийся бунт животных, закрепленный скульптором в камне, были самой жизнью, страстью к существованию и деятельности, чей голос Марианна всегда ощущала в себе. И, может быть, именно поэтому это слишком красивое и слишком безмолвное жилище произвело на нее впечатление гробницы. Только парк жил.

Наступающая ночь застала Марианну стоящей на том же месте. Зелень парка приняла неопределенную окраску, фонтаны и статуи превратились в бледные пятна, а величественные большие птицы исчезли. Молодая женщина искупалась, слегка перекусила, но покоя не обрела. Виной этому была, без сомнения, нелепая кровать, на которой Марианна представляла себя жертвой, отданной под нож кровожадного жреца.

Теперь, одетая в платье из тяжелой, расшитой золотом белой парчи, которое донна Лавиния принесла на вытянутых руках с такой торжественностью, словно дело шло о святой раке, с золотой диадемой в волосах и варварски роскошным ожерельем из громадных жемчужин на низко декольтированной шее, Марианна пыталась сосредоточенным созерцанием ночного парка бороться с нервозностью и тревогой, растущими по мере того, как шло время.

Она мысленно увидела себя еще так недавно стоящей в другом месте, любующейся другим парком в ожидании другой свадьбы. Это было в Селтоне, перед церемонией. Это было… Боже мой… трудно поверить… около девяти месяцев назад, а кажется, что прошли годы! Тогда, позже, возле окна брачного покоя, едва-едва прикрытая тонким батистом, под которым ее юное тело трепетало от смешанного с боязнью ожидания, она смотрела, как на старый любимый парк опускалась ночь. Как она была счастлива в тот вечер!.. Все казалось таким прекрасным, таким простым. Она любила Франсиса всей силой молодости, она надеялась быть любимой и со страстной горячностью ждала волнующий миг, когда в его объятиях она познает любовь…

Любовь… Это с другим она познала ее, и еще сейчас каждая жилка ее тела содрогалась от опьянения и признательности при воспоминании о жгучих ночах Бютара и Трианона, но эта любовь родила женщину, чье изображение возвращали сейчас эти нелепые зеркала: словно византийская статуя, с блеском величия в слишком больших глазах на застывшем лице… Светлейшая княгиня Сант'Анна! Светлейшая… Очень спокойная… безмерно спокойная, тогда как сердце ее замирало от тоски и тревоги! Какая насмешка!..

В этот вечер речь пойдет не о любви, а о сделке, расчетливой, реалистичной, безжалостной. Союз двух терпящих бедствие, сказал Готье де Шазей. Сегодня вечером никто не постучит в дверь этой комнаты, ничье желание не заявит свои права на ее тело, в котором растет новая жизнь, еще смутная, но уже всемогущая… не будет Язона с требованием уплаты безрассудного, но волнующего долга.

Чтобы побороть охватившее ее головокружение, Марианна оперлась о бронзовую задвижку окна и изо всех сил отогнала образ моряка, внезапно обнаружив, что если бы он пришел, она, наверно, испытала бы подлинную радость, тайную нежность. Никогда еще она не чувствовала себя такой несчастной, как в этом уборе, которому позавидовала бы Императрица.

Двустворчатая дверь широко распахнулась, прогнав поглотившее ее болезненное состояние, так же как и канделябры в руках шести лакеев заставили отступить мрак в комнате, где Марианна запретила зажигать какой-либо свет. Посреди сверкающих огней, в парадном одеянии римского прелата, подметая пурпурным муаром мантии поблескивающие плитки пола, показался, словно с ореолом святого, кардинал, и перед сиянием этого выхода Марианна заморгала, как попавшая на свет ночная птица. Кардинал задумчиво взглянул на молодую женщину, но воздержался от разговора.