1. Земля: Илья и Пашка.

Мы с Пашкой уже целый час валяемся на пригорке, велики брошены и еле виднеются в траве, прикрытые вдобавок нашими шмотками. Жара стоит неимоверная. Над степью, покрытой полынью и неподвижно застывшими волнами ковыля, чуть колышется марево горячего воздуха. Но купаться нам не хочется, хотя Урал вот он, рядышком, - разбегись по склону и, поджав ноги, прыгай с подмытого берега прямо в прохладную воду. Лень. Да и накупались мы уже до одури.

Август, жара. В белёсом небе надрывается не видимый жаворонок, - крылатая кроха призывает дождь. Но дождя не будет ещё с неделю, - это я знаю точнее, чем все метеорологи в этом Мире. Пашка поворачивается с живота на бок и, положив вихрастую голову на согнутую в локте руку, прищурившись, смотрит на меня. Я тоже поворачиваюсь на бок со спины, лицом к нему. Ему явно охота поболтать. Я жду.

- Илюха, нам уже через две недели в школу, - Пашка срывает длинную травинку и щекочет ею мне грудь. Я в ответ безразлично пожимаю плечами и, забрав у него травинку, сую её себе в рот.

- Подумаешь, школа, - лениво говорю я сквозь зубы. Снова откинувшись на спину, я, положив руки под голову, смотрю на травинку. Чуть двигая губами, я заставляю её шевелится. Иллюзия ветерка.

- Дубина ты бесчувственная, каникулы ведь кончаются!

- Всё когда-нибудь кончается, - и немного подумав, я поправляюсь: - Ну, или почти всё.

- Да плевать мне на это почти, - Пашка отвернувшись, через плечо демонстрирует, как именно ему плевать. - Это же наши каникулы!

- И школа тоже наша.

- Ты это специально, что ли? - начинает злиться Пашка. - Сам ведь ныл, что учиться надоело и пропади он пропадом, этот девятый “А” и экзамены тоже! Признавай, было или нет?!

- Ну, может, и было.

- А-а, значит, всё-таки может?! Ну, щас я тебя… - он наваливается на меня и осторожно берёт за горло. - Попался? Всё, молись теперь.

Я и не пытаюсь освободиться, - Пашка только лишь делает вид, что хочет задушить меня. Выпростав руки из-под головы, я выплёвываю травинку, обнимаю его за шею, притягиваю к себе ещё ближе и крепко целую прямо в чуть горьковатые от полынной пыльцы губы. Он поначалу с готовностью отвечает на  поцелуй, но вдруг, упёршись ладонями мне в грудь, вырывается из моих объятий.

- Ты что, Илья, с дуба рухнул? - поднявшись на коленки и оглядываясь по сторонам, сердито спрашивает Пашка. - А если нас увидит кто-нибудь?

- Да кто нас здесь увидеть может? - беспечно говорю я.

- Да мало ли… Ты до вечера потерпеть не можешь?

- Ну, до вечера, так до вечера, - легко соглашаюсь я. - Слушай, а может, почавкаем, что-то я проголодался.

- Уже? А сколько время?

- Времени, - я привычно поправляю его и безошибочно определяю: - Пятнадцать минут первого.

- Время, времени, - мне без разницы, - ворчит Пашка. Раньше, бывало, он доходил чуть не до белого каления от моих вечных поправок, но это давно прошло. - А вот насчёт полопать, - это ты, по ходу, прав.

Он легко поднимается с коленок, идёт к нашим великам и возвращается со своим легендарным рюкзаком. Нет, ну не могу я без ухмылки смотреть на этот его сидор. На обычном когда-то школьном рюкзаке, - у меня у самого почти такой же, - нет живого места от  заклёпок, цепей, цепочек, булавок, пряжек и ремней каких-то. Пашка усевшись по-турецки, склонив золотистую голову, начинает деловито в нём копошиться. Появляется сложенная газета и, уже развёрнутая, она ложится на примятую нашими телами траву, - это будет наш стол. Затем на белый свет один за другим показываются четыре глянцево-матовых помидора, здоровенный, весь в колючих пупырышках огурец, кусок копченой колбасы в целлофане и бутербродные булочки. В завершение Пашка достаёт пакет с чебуреками.

- Во! Горячие, греть не надо.

- Так надо было рюкзак футболками накрыть, солнце ведь какое! Эх ты, тетеря.

- Так вот сам бы и накрыл, - огрызается Пашка. - Разлёгся тут, понимаешь, учит ещё, мудрец нашёлся! Нет, чтобы помочь!

- Да легко, - я тянусь к чебурекам, задеваю газету, и помидоры красными круглыми снегирями скатываются в траву.

- У-у, - Пашка хлопает меня по руке. - Отвали, чудо! Лучше спрайт притащи, куда ты там его заныкал.

Я, смеясь, поднимаюсь в рост, с удовольствием потягиваюсь, потом, наклонившись, упираюсь руками в тёплую землю и, подтянув колени к груди, осторожно выпрямляюсь, делая стойку на руках. Болтая в воздухе чуть полусогнутыми ногами, я всё так же на руках направляюсь к велосипедам. Здесь  делаю фляк назад и прихожу точно на ступни. Вскинув вверх правую руку и эффектно прогнувшись, я победно оглядываюсь на Пашку. Он, распахнув свои серые глазищи, с восхищением смотрит на меня.

- Видал?

- Здорово, что тут скажешь, только охота тебе по такой жаре надрываться.

- Это ты, Паша, из зависти, а завидовать нехорошо, - довольно улыбаясь, говорю я. - Тебе вот ни в жизнь так не сделать.

- Не сделать, - соглашается он, мой сероглазый вообще объективный паренёк. Наедине.

Я, взяв тёплую бутыль со спрайтом, возвращаюсь к Пашке. Семьсот семьдесят семь раз я предлагал научить его ходить на руках, но при первой же попытке он так шмякнулся об растрескавшийся асфальт школьной спортплощадки, что больше и слышать не хочет ни о чём подобном.

- Зато ты с компом полный чайник! - оживляется мой лучший друг и самая большая моя Любовь. - Учить тебя, - это же безнадёга! До сих пор сам флопик отформатить не можешь, а что там мочь, не знаю…

- А нафига мне это надо? Когда у меня ты есть, - резонно возражаю я, усаживаясь напротив него. - Кстати, о компьютере. Слушай, Паш, я забыл тебе вчера сказать, у меня с ACDSee байда какая-то творится. Открываю его, а там вместо нормальных букв краказябры  какие-то, не поймёшь ни шиша.

Пашка на секунду задумывается. Я открываю бутылку с газировкой.

- Похоже, Илюха, что у тебя кодировки накрылись. Не знаю точно, смотреть надо. И вообще, мне бы  давно уже винду у тебя переустановить надо, закривил ты себе всю систему, по ходу, на глушняк. Барабанишь всю дорогу по клавишам, не глядя…

Сорвав новую травинку, я бросаю её словно дротик в ухмыляющегося Пашку. Мимо. Он довольно смеётся:

- Мазила.

Я тянусь за помидором, другой рукой пытаюсь отломить кусок булочки.

- Погоди, брось, я сейчас всё нарежу, - Пашка торопливо достаёт из кармана рюкзака свой китайский складешок.

Я, убрав руки подальше, скептически наблюдаю как он, высунув от усердия кончик языка, пилит не податливые, мягкие булки, вкривь и вкось кромсает истекающую капельками жира колбасу.

- Палец ты себе когда-нибудь оттяпаешь этой ковырялкой! - проявляю я заботу о его жизни.

- Не оттяпаю, не боись. И какая же это ковырялка? Это не ковырялка, а нож! Холодное оружие, можно сказать.

Я лишь презрительно хмыкаю. Мы с Пашкой обожаем поспорить, но обсуждать сомнительные достоинства этой никудышной, не годной даже на переплавку подделки из какой-нибудь Сычуани, - это ниже моего достоинства. Некоторое время мы молча едим, передавая, друг другу нагревшуюся бутылку спрайта. Но разве этот сероглазый может долго молчать?! Чуть утолив первый голод, брызнув на газету красным помидорным соком, он говорит:

- Илья, ты слыхал, на “50-тилетия Магнитки” скаутский клуб открылся? Нет? Они в походы в горы ходят, костры жгут, форма там у них, значки-нашивки всякие, короче все дела.

“50-летия” - улица, соседняя с нашей.

- Запишись, - советую я. - Научат тебя костёр под дождём разводить.

- А нафига мне это надо? Когда у меня ты есть, - Пашка злорадно хихикнув, повторяет мои слова.

Честно поделив тёплый огурец, мы принимаемся за чебуреки.

- Купи три чебурека и собери кошку, - выдаёт Пашка явно инетовскую хохму. - А вообще-то ничего, есть можно, луку вот только чересчур набухали.