Уже после отбоя ушли от Норкина последние посетители. Норкин устало откинулся на подушки. Хоть и приятно товарищей видеть и чувствовать их заботу, но и утомительно.

— Стой, кто идет? — окликнул кого-то вахтенный.

— Свои, из госпиталя.

Норкин приподнялся и подоткнул под себя простыню. Этот голос он узнал бы из тысячи схожих. В кубрик, щурясь от яркого света электрической лампочки, вошла Катя. Черные глаза ее возбужденно блестели, на щеках играл лихорадочный румянец. Но голос ее прозвучал на удивление официально:

— Как вы себя чувствуете? Доктор Сковинский приказал мне навестить вас и сделать перевязку.

— А так, без приказания, не могла прийти? — вырвалось у Норкина.

Катя вскинула на него глаза, в глубине которых на мгновение мелькнул упрек, но тотчас же потупилась и сказала еще суше:

— Прикажите принести воды. Мне нужно вымыть руки.

Норкин решил больше не разговаривать с Катей. Подумаешь, цаца! Возомнила о себе бог весть что! А если приглядеться — ничего особенного. И не красивая даже… Вернее, и красивой-то лишь потому кажется, что других женщин близко нет. А по бесптичью, известно, и лягушка соловей.

Катя окончила перевязку и хотела уйти, но, словно в растерянности, остановилась. В глазах ее, как и тогда в операционной, появилось что-то особенное, нежное. Норкин осторожно взял ее руку и сжал безвольные пальцы.

— Не уходи… Катя, — робко попросил он.

Она послушно присела у стола и от нечего делать взяла книжку, забытую Жилиным. Полистала ее и сказала так просто, будто они и не ссорились никогда:

— Хочешь, почитаю?

— Читай…

Катя читала, а Норкин, убаюканный ее голосом, задремал. Сквозь сон он слышал, как она закрыла книгу, почувствовал, что она подошла к нему, наклонилась, обняла, чуть приподняла за плечи и поправила подушку. Ее губы коснулись его лба. Норкин открыл глаза и прижал ее к себе. Катя не сопротивлялась.

— Значит, помирились? — шёпотом спросил Норкин. Катя осторожно освободилась от его рук, выпрямилась, исправила берет и ответила, покачав головой:

— Нет, Миша… К старому дорожка заказана…

— Почему? Не любишь?

— Ох, если бы было так! — вырвалось у нее.

— Так в чем же дело? Почему раньше было можно, а теперь нельзя?

— Я буду матерью, — помолчав, сказала она и медленно пошла к трапу.

— Катя! Постой!

Она, придерживаясь рукой за борт, продолжала подыматься.

— Ты еще придешь?

— Не знаю…

Норкин откинулся на подушки. Чего-чего, но только ее зтого ожидал от Кати! Что же это получается, а? Выходит, скоро он будет отцом? Появится на свет этакое сморщенное краснолицее существо, начнет пачкать пеленки, кричать «уа», а потом и называть его папой?.. Прямо скажем, пренеприятная история. А может, этот ребенок вовсе не его? Интересно: придет завтра Катя или нет?

В кубрик спустился вахтенный, посмотрел на комдива, который неподвижно лежал с закрытыми глазами, потушил свет и вышел, ступая на носки.

Катя пришла не только на следующий день: она навещала Норкина ежедневно, и визиты ее становились все продолжительнее и продолжительнее.

Первое время после ее столь неожиданного признания Норкин держался настороженно, опасаясь, как бы она не предъявила к нему претензий, не набросила на шею невидимую петлю и не заарканила бы на всю жизнь. Однако Катя держалась просто, по-дружески, и постепенно он успокоился, стал смотреть на нее будто другими глазами. И если раньше он видел и замечал только одну ее физическую красоту, то теперь ему бросились в глаза ее серьезность и какая-то особенная женственность, свойственная лишь будущим матерям. Движения Кати стали более плавными, сама она ходила осторожно и уже не перепрыгивала с катера на катер, как прежде. Это была не прежняя беспечная хохотушка. Вообще Катя сильно изменилась.

И Норкин не заметил, как начал относиться к ней иначе, нежели раньше. Он уже не стеснялся, не краснел, когда кто-нибудь заставал их вдвоем.

Обычно беседы их текли мирно, но вот сегодня уже несколько раз поспорили. Началось с того, что Катя ни свет ни заря прибежала на катер, растормошила спящего Норкина, подняла на ноги матросов и заявила:

— Сегодня командир бригады будет вручать правительственные награды. Потом зайдет сюда. Нужно сейчас же привести все в божеский вид.

— Ну и пусть приходит, — вяло ответил Михаил, хотя его сердце беспокойно забилось. — Мы всегда к встрече начальства готовы.

— Не говори, пожалуйста, чепухи! — напустилась на него Катя. — Может быть, по-вашему это и порядок, а у нас то же самое называется свинарником!

— Какой свинарник? — возмутился Норкин. — Пылинки не найдешь!

— А это что? — спросила Катя и подняла с палубы окурок.

— Понимаешь, ночью…

— Несите мне воды, тряпку и убирайтесь все отсюда, — распоряжалась Катя таким тоном, словно только и дела у нее было всю жизнь, что командовать матросами. — На верхней палубе пусть хоть черт ноги сломит — слова не скажу, но сюда вы ко мне не суйтесь! И комдива заберите. Пусть проветрится.

— С такой жинкой не пропадешь, — пряча усмешку в углах губ, проворчал Жилин, помогая Норкину перебраться на его излюбленное место перед рубкой.

— Бешеная, — заметил Норкин.

— А с нашим братом иной раз только так и надо. Вот возьмем, скажем, такой случай из моей семейной практики… — начал Жилин и полез в карман за вместительным кисетом.

— Долго мне еще придется воду ждать? — неожиданно раздался у его ног голос Кати. Он глянул вниз, увидел в иллюминаторе ее голову, поспешно спрятал кисет и сказал:

— Несу, несу…

Больше часа Катя мыла кубрик. Норкин слышал шлепки мокрой тряпки, журчание воды. Потом в кубрик спустился Жилин, а еще немного погодя до Норкина донеслась его негромкая скороговорка:

— Тут, товарищ сестрица, тоже с умом прибирать надо. Вот, скажем, палубу ты выдраила прилично. А если адмирал в трюм заглянет? Что тогда? Водичка-то грязная туда стекала?

— Не заглянет он…

— Голованов не заглянет? Это ты, сестричка, брось, Адмирал у нас ушлый. У него особый нюх на непорядки.

Жилин заговорил тише, а потом до Норкина донеслись Катины слова:

— А вы про меня комдиву не говорите. Он смеяться будет.

— Скажи пожалуйста, а мне какое дело? Ваше дело семейное.

Но всё это были только цветочки, а ягодки начались после того, как Норкина торжественно водворили на старое место. На рундуке лежала белоснежная простыня с кружевным подвесом (Катя принесла или матросы «мобилизовали»?), подушки были взбиты, а на столе в консервной банке стоял букет полевых цветов. Катя ждала справедливой оценки своих трудов и выжидательно смотрела на Норкина, а он, чтобы немного позлить ее, небрежно бросил:

— Мещанство. Канарейку бы еще.

— Где мещанство? — приняла вызов Катя.

— И подвес, и цветочки…

— Много ты понимаешь! Если хочешь знать, уют — тоже показатель культурности человека! Или тебе гаечный ключ вместо цветов поставить?

Долго они спорили — он шутя, а она серьезно. Потом Катя махнула рукой, что на ее лексиконе означало: «Чего с дураком связываться?», — и подала Норкину его парадный китель.

— Надень, пожалуйста.

— Это еще зачем?

— Как зачем? Голованов тебе два ордена сразу вручать будет, так не к нижней же рубашке их привертывать?

— Вот что, Катя, я тебе скажу, — начал Норкин, нахмурившись. — Всему есть предел. Понятно? Не забывайся и особенно не командуй.

В это время вошли Чигарев и Селиванов. Катя немедленно набросилась на них, надеясь получить поддержку:

— Леня, Володя! Да уговорите хоть вы это идолище! Он меня ни вот столечко не слушает!

Чигарев, для которого такие сцены после женитьбы не были новинкой, улыбнулся, присел на рундук рядом с Норкиным, а Селиванов, более сговорчивый, принял удар на себя и спросил участливо:

— Чего он опять натворил?

— Китель надевать не хочет! К нему сам Голованов придет, а он…

— Замолчи, пожалуйста! — поморщился Норкин. — Надоело! «Сам Голованов»!..