Легкий ветерок донес сладковатый трупный запах. Остановились, переглянулись. Крадучись, прячась за тонкие стволы, пошли дальше. Деревья неожиданно раздвинулись. В траве лежали трупы. И наши, и чужие. Сцепившись в последней схватке или безмятежно разметав руки, вечным сном спали солдаты. У одного из них на плечах виднелись выцветшие полевые погоны лейтенанта. Пепельные космы торчали из-под каски.

Моряки сняли каски, опустили головы. Кто они, эти неизвестные солдаты? Кто тщетно ждет их домой?.. Не ждите. Не вернутся они к родным хатам. Крепко спят солдаты, убаюканные смертью, оплаканные дрожащими осинами.

Крамарев надел каску, закинул автомат за спину и зашагал, бросив через плечо:

— Далеко мы с тобой забрались. Ишь, сколько месяцев лежат, а с них даже и часы не сняли.

Шли весь день, сделав короткий привал на обед. Потом Крамарев круто повернул на юг и вывел к дороге. Ни скрипа колес, ни одной живой души. Только следы шин на пыли, прибитой дождем.

— Мотоцикл, — сказал Пестиков, осмотрев следы. Крамарев кивнул, свернул в лес и пошел параллельно дороге. Пестиков отстал от него и крался сзади, прикрывая от внезапного нападения товарища, повторяя все его движения. Вот Крамарев остановился, рассматривает что-то. Машет рукой. Пестиков подходит к нему.

— Провод. Проследим.

Провод скоро соединился с другим, третьим. Наконец показалась небольшая деревня, разбросавшая свои дома на перекрестке дорог. Матросы легли на землю, слились с ней. Ни одного звука, ни одного движения. Деревня и дороги — как на ладони. Жителей почти не видно. Изредка между хатами мелькнет женский головной платок и опять скроется. Зато солдат и полицаев хоть отбавляй. Они стоят лагерем в садах, огородах и просто на улицах. Офицеры, очевидно, расположились в домах: около них мерно прохаживаются часовые, туда идут провода. Три станковых пулемета нацелились на лес своими бессмысленными тупыми рылами. С этой стороны нечего было думать проникнуть в деревню. Крамарев решил подойти с дальней околицы. Там лес отступал и большое поле, поросшее кустами, кончалось около приземистого черного сруба — бункера, в котором жили полицейские. Да и фашисты сюда почти не заглядывали. Изредка завернет на минутку кто-нибудь из немцев, отдаст распоряжение и снова уйдет.

— Отсюда пойдем, — сказал Крамарев. — Начнем с полицаев.

Пестиков промолчал: старшина отдавал приказ, а не спрашивал совета. Кроме того, он был согласен со старшиной. Прикрываясь кустарником, можно незаметно подползти к бункеру, посмотреть что к чему, а дальше — в зависимости от обстановки.

Так неподвижно пролежали до темноты, а потом тронулись в обход деревни. «Благодать, что они сами собак перебили», — подумал Крамарев, осторожно раздвигая кусты. Впереди шёл Пестиков: у него глаза как у кошки. Под ногами — кочки, поросшие осокой. Временами хлюпала вода, ноги тонули в жидкой грязи. Ее становилось всё больше и больше. Крамарев уже понял, почему деревня так плохо охранялась с этой стороны.

Вода заливалась за голенища. Всё труднее было вытаскивать ноги. Пестиков решил изменить направление, сделал несколько шагов в сторону — и провалился по пояс. Забулькала вода, и тотчас над болотом взвилась первая ракета, осветив всё вокруг. Крамарев упал между кочек и посмотрел на Пестикова. Его глаза скорее удивленно, чем со страхом, смотрели на старшину. Рот беззвучно раскрывался. «Окно», — прочитал Крамарев по движению губ.

Трясина всё больше засасывала Пестикова: жидкий обруч стягивал грудь. Холодок пробежал по спине Крамарева. Что делать? Сейчас бы наломать веток, бросить их Пестикову. Но как это сделать, когда ракеты хлещут черное небо, не дают подняться и малейший шум на болоте будет слышен в бункере?..

Хотя бы ракеты исчезли!.. Невыносимо видеть тоскливые глаза друга и оставаться простым наблюдателем… Поднять стрельбу и привлечь внимание к болоту? Пестикова, конечно, найдут… Может быть, и вытащат. Но не будет ли это страшнее смерти в трясине?

Крамарев еще раз взглянул на Пестикова, увидел его лицо, окаменевшее как у мертвеца, остекленевшие глаза и отвернулся.

Когда Пестиков посмотрел в ту сторону, где лежал Крамарев, его там уже не было. Лишь помятая болотная трава и зловонная пузырящаяся грязь говорили о том, что только сейчас он был здесь…

Не счесть, сколько раз Пестиков смотрел в глаза смерти, не боялся ее, хотя и любил жизнь. В бою он нашел бы в себе силы встретить смерть с открытыми глазами и погибнуть так, чтобы товарищи помянули его добрым словом. Но умирать одному, умирать бесславно в этой вонючей грязи — было страшно.

Пестиков рванулся, и сразу около него запузырилась грязь, ее холодные тиски поднялись выше. Пестиков вскрикнул и, тотчас бросив автомат, зажал руками рот.

Из-за туч выглянула луна и осветила его бледное лицо, по которому на грязные руки скатилась слеза.

Под Киевом, как и на Березине, стояла удушливая жара. Днепр обмелел, обнажив плешины песчаных отмелей. Затончик, в котором раньше стоял дивизион Норкина, тоже стал мельче и уже. Деревья вылезли из воды и теперь казались выше, а густая листва, покрытая сероватым налетом пыли, старила их, и создавалось впечатление, будто они недовольны чем-то и хмурятся, скрестив над водой свои ветви.

Тихо на оставшихся катерах, тихо и на берегу. Правда, и теперь пели девчата по ночам, но что это были за песни!

Прорыдает девичий голос и оборвется. Не может петь дивчина. Страшно ей, боится она накликать беду на любимого. Бывало и так, что вдруг встрепенется, расправит крылья удалой напев, но тотчас сникнет, упадет на землю, словно птица с перебитыми крыльями: тоской наливаются и тяжелеют эти песни. На плач они похожи. Лучше не петь.

А об ушедших катерах ничего не было известно. Командование бригады хранило упорное молчание, а слухи были настолько нелепы, что им давно перестали верить. Однажды, правда, чуть не поверили. Девушка, пришедшая из Киева, сказала, что катера погибли в бою, и называла даже деревню, под которой это случилось, но в это время один из матросов сказал:

— Брехня, не такой человек комдив, чтобы сложить голову без грома.

Действительно, если гвардейцы и погибнут, то память о себе оставят крепкую, вечную.

Отцвели каштаны и акации, на вишнях появилась зеленая завязь, а в жизни оставшихся катеров ничего не изменилось. Чигарева нельзя было упрекнуть в отсутствии энергии, но жизнь в дивизионе текла спокойно, однообразно. Матросам надоело ежедневно заниматься постановкой тралов, надоело изо дня в день повторять одни и те же правила. Они лениво несли вахту, вернее — делали вид, что несут ее; базовики, как сонные мухи, слонялись по кладовым; оперативные дежурные, боясь в зевоте вывихнуть челюсти, по десять раз перечитывали затасканные страницы какого-то романа. А Чернышёв дневал и ночевал на реке. Он, взяв удилища, обычно уходил на Днепр еще до рассвета, а возвращался лишь глубокой ночью, наскоро уничтожал завтрак, обед и ужин и заваливался спать, чтобы вновь подняться с первыми петухами.

— Что-то раньше, Василий Никитич, не замечал я у тебя этой болезни, — сказал как-то Чигарев.

— В такой обстановке и не этим заболеешь, — безразлично ответил Чернышев, немного помолчал и добавил, даже не пытаясь скрыть иронии — За юбками бегать возраст не позволяет, да и не привык я в чужую жизнь врываться!.. Или по службе есть упущения?

Чигарев смолчал. Что касается службы — тут у Чернышева, действительно, все в порядке. Чигарев, прихрамывая, отошел от Чернышева и сел на скамеечку под развесистым каштаном. Не везёт ему в жизни. И по службе, и в любви, и вообще не везёт. Другие воюют, а ты изволь сидеть здесь вместо огорожа! Невольно вспомнились слова одного из матросов.

— До чего противная эта должность курощупа! — со злостью сказал тот.

— А ты на баб переключись, — невесело пошутил его невидимый собеседник.