– Но ведь за сутки в чём-нибудь да выразилась же общественная жизнь! – огорчённо воскликнул я.

– Ничего нет… Ни драк, ни краж, никакого озорства. Ничего…

– Да, может, хоть лошадьми переехали кого ни то?

– Говорю вам – нет. Знал бы уж…

– Как же мы без хроники? а?

– Да я чего ни то напишу…

– То есть?

– Выдумаю какое ни то событие…

«Да… вон оно что! Значит, для оживления зеркала жизни газете иногда события-то выдумывать приходится», – сообразил я и в душе восхитился человеческой находчивостью…

Вошла барышня… Совсем молоденькая барышня, с бумажной трубочкой в руке. Она вошла и, покраснев, остановилась у двери.

Я спросил её, что ей угодно.

– Я, видите ли… написала стихи…

И она уже так покраснела, что мне даже стыдно стало чего-то. Я начал, как мог, утешать и ободрять её, говоря, что пусть она не смущается – нынче это поветрие, все ныне этим грешат, и что, в сущности, если говорить объективно, так поступок не особенно зазорен и даже может быть прощён ввиду её молодости. Пусть она доверится мне, – я не буду строг.

Грудным ребёнком я сам писал стихи «к ней…»

И даже пробовал трагедию.

– Ах! – сказала она тогда и подала мне свою бумажку…

Читал я и смотрел на неё. А ей было лет так около тринадцати. Увы! скорбно в такие молодые годы испытывать неудачи… и разочарования! Но она испытала их…

Виноват в этом я… Думаю всё-таки, что я не до смерти убил младенческую душу…

Потом принесли ещё стихи. Тоже девица, но уже лет на тридцать старше первой.

Она была одета в розовое платье, а её стихи начинались словами:

Зубы у неё были чёрные оттого, очевидно, что чад надежд, переполняя голову, выходил из неё через рот…

Потом ещё пришли длинные стихи в клетчатых брюках и в жёлтых башмаках. Очень странные.

Потом явилась поэма в серенькой кружевной накидке. Ещё по почте получено четыре пакета стихов. Наконец я разделался с ними и взялся за корреспонденции. Корреспонденции были разные.

Большинство из них были длинны, безграмотны и таинственны – никак нельзя было понять, о чём они именно трактовали. Некоторые были кратки, ясны и грамотны – но в силу этих причин неудобны для печати. Были также серенькие корреспонденции, кисло-сладкого характера и невинного содержания. Мне, по неопытности моей, самыми удобными для газеты корреспонденциями показались краткие, ясные и грамотные. Их я решил сдать в набор. Хроникёр преподнёс несколько событий. Подкинул трёх младенцев, обличил мостовые, пустил в городскую пыль несколько стрел остроумия и полил всё это водой пространного рассуждения о женщине, покончившей с собой самоубийством. Вышло очень хорошо.

Затем я прочитал фунтов тридцать беллетристики. Несмотря на лёгкость содержания, она довольно сильно подавила мой дух, и точно я болотной воды напился – так неловко было мне.

Потом пришёл некий почтенный человек, просивший обличить своего соседа, удивительного мерзавца, убившего у него камнем курицу. Я отказался от обличения, ссылаясь на его голословность. Тогда он ушёл, обещая мне подтвердить факт трупом курицы, который он завтра готов принести в редакцию.

– По моему мнению, – сказал он мне на прощание, – долг прессы в том именно и заключается, чтоб доводить до сведения общества факты такие вопиющие, как вот этот, и защищать обывателя от злодейских посягательств на жизнь его домашних животных. Я, милостивый государь, человек семейный.

Мне его взгляд на задачи прессы показался несколько односторонним, и я задумался по поводу его. Но в то же время мне льстило то, что вот обыватель обращается к прессе и ищет у неё защиты. Значит, он доверяет ей и считает её в некотором роде силой. Это хорошо.

Пришёл человек с желчным лицом и с опровержением.

– Это вы и есть редактор? – кислым тоном спросил он… – Вы… ну да… теперь я понимаю, каким образом в вашей газете печатается разная голословная чепуха. Вы слишком молоды для ответственной роли редактора… вот что, милостивый государь! В одном из номеров вашей газеты было напечатано скандальное сообщение о том, что я будто бы прибил свою горничную.

Какой дурак сообщил вам такую чушь? Удивительно! Она сама меня прибила туфлей, моей же туфлей и отшлёпала, – каков цинизм, а? Но как бы то ни было – я её или она меня – это не важно… важно вот что: с какой это вы стати взяли, что мои отношения к горничным подлежат контролю прессы? а? Да вы понимаете, что я с вами могу за это сотворить? У меня, батенька, т-такие связи, что если мне цыкнуть, так вас в двадцать четыре часа…

– Позвольте, но ведь сообщение сделано на основании полицейского протокола… – заметил я.

– А вам какое дело до этого?

Я стал убеждать его, что мне есть до этого дело, ибо это рисует нравы.

– Задача прессы, государь мой, не в том, чтоб рисовать что-то такое, а в том, чтоб проводить в жизнь идеи добра, справедливости и благородства. Да. Вот вы этого не знаете, а берётесь за редакторство.

Я возразил, что не считаю драку с горничной туфлями благородной дракой и…

– А что же, на шпагах мне с ней драться? – сердито и ядовито спросил он.

Я сообщил ему, что, на мой взгляд, вовсе не следует драться, а…

– Вы ничего не понимаете в житейских отношениях! Ваш долг – восстановить истину в её первобытном виде…

Тогда я спросил его, какова она была, эта истина, в первобытном виде, но оказалось, что в этом виде её нельзя было напечатать, не нарушая устава о благопристойности, о чём я и заявил ему.

Тут он обругался и убежал, сильно хлопнув дверью.

У меня уже немножко кружилась голова, когда явился человек, заявивший, что он есть не кто иной, как убийца курицы.

Я сделал строгое лицо.

Оказалось, что курица была возмездием за ухо, оторванное сыну убийцы собственником курицы. Затем оказалось, что долг прессы – защита детей с оторванными ушами.

Я принял это к сведению.

Всё это мне нравилось – я видел, что обыватель признаёт прессу, даже говорит о её долге. Голова побаливала…

Пришёл очень приличный и весьма любезный человек. Он раскланялся, сел, высморкался и начал:

– Я к вам, господин редактор, с просьбой о некотором одолжении. Видите ли, в чём дело: принесут вам тут одну инсинуацию на меня, плод творчества некоего туземного писаки… Будет он там распространяться о том, что у меня недочёты и что я будто бы… употребляю средства Общества на устройство пикников. Не верьте и не помещайте… Ложь из зависти. Пикники, действительно, люблю, вот скоро устраиваю ещё один и буду почтительно просить вас принять в нём участие. С весёлыми дамами, с шампанским… превесело будет, чёрт возьми!.. Пожалуете?

Ах, какое милое, простосердечное отношение к прессе! Как ошибаются те, которые утверждают, что обыватель и пресса – непримиримые враги!

– Знаете, – продолжал он, – моё мнение такое: долг прессы – стоять как можно ближе к жизни и её интересам… Жизнь – это каждый из нас. Знаете, как говорит Гейне, «человек – это вселенная, под каждым гробовым камнем погребена целая всемирная история». Я вселенная, вы вселенная, он вселенная, – таким образом, интересы прессы – интересы каждого из нас, и наоборот, – верно? Значит, вы должны защитить мои интересы, правильно?..

Экая прямая логика у этого милого человека! Приятно поговорив с ним с полчаса, мы радушно распростились. Я, собственно, не согласен несколько с ним, но после выясню мою точку зрения…

И, наконец, я пошёл домой. Так разнообразно истёк первый день моего редакторства. Я был немного утомлён с непривычки и, придя домой, лёг спать. Снились мне несколько странные вещи.